— Понимаю, Иван. Конечно, понимаю! Но личные желания и цели приходится забывать, на то и война.

— Я хочу воевать! Разве это личная цель?

— Поскольку тебя толкает на это твое тщеславие и самолюбие, то да, безусловно личная. Твоя война, Иван, будет другой. Тебе, надо полагать, поручат дело, которое никто, кроме тебя, не сможет выполнить. Не нам с тобой решать, Иван, где наше место в этой великой битве с фашизмом. Где нам прикажут, там и будем стоять до конца.

— На фронте — да! Но в тылу?!. Нет, в тылу я не согласен! Локтеву эти пререкания надоели. Несколько мгновений он в упор смотрел на несговорчивого сержанта, поджав губы. Затем, решив, по-видимому, что дальнейшие уговоры ничего не принесут, встал на ноги, расправил плечи и негромко, но четко подал команду:

— Сержант Кожин, стать смирно! Кожин мгновенно вскочил и вытянулся.

— Слушайте мой приказ, сержант Кожин! — заговорил майор сурово. — Начиная с настоящего момента и впредь до отмены я категорически запрещаю вам покидать территорию базы. За малейшую попытку отлучиться, а также за малейшую попытку предать разглашению свою способность летать по воздуху вас ждет военный трибунал. Вы поняли значение приказа, сержант Кожин?

— Так точно, товарищ майор! — одними губами произнес внезапно побледневший Кожин.

— Надеюсь, вы не уроните честь бойца Красной Армии и не нарушите присягу.

Выполнение вами данного приказа я буду каждый день проверять лично. Все. Можете быть свободны! И, круто повернувшись, майор удалился в пещеру. Кожин еще долго стоял, неподвижный, как изваяние, и глядел вслед ушедшему командиру. Потом снова сел на камень и глубоко задумался.

Локтев был уверен, что сержант не посмеет полностью выйти из повиновения, и поэтому воздержался пока брать его под арест. Но уверенность майора основывалась на слишком простых и зыбких выводах. Он не учел одного очень важного фактора, а именно — что с появлением нового физического качества в психике сержанта произошло много сложнейших изменений.

О чем же размышлял Кожин, глядя в прозрачные волны неумолчно бурлящего потока?

Какие новые замыслы появились у него в голове после неприятного разговора с командиром?

Кожин думал о том, что счастье почему-то никогда не бывает полным, к нему обязательно примешивается беда. Причем так примешивается, что не отделишь ее от счастья, сколько ни бейся!

Разве не счастье — уметь летать? Конечно, счастье, и немалое! Умение летать вызволило Кожина из величайшей беды — сняло с него подозрение в измене. Умение летать помогло освободить Ивету и наказать предателя. Счастье? Конечно, счастье!

И вдруг — словно гром среди ясного неба — из-за способности летать Кожина лишают воинской чести, разлучают с родным отрядом, посылают в тыл, превращают в подопытного кролика. Это ли не беда? И как примешалась, как присосалась к счастью — ничем ее не отделишь!

При мысли о подопытном кролике в Кожине все начинало клокотать. Как, боевой сержант, снайпер, парашютист, подрывник, а теперь еще и летун будет валяться в каких-то лабораториях и ученые слабосильные старцы будут сквозь лупу его рассматривать? А другие в это время будут воевать, бить фашистов?! Да будь она трижды проклята в таком случае, эта его способность летать! Пусть бы ее лучше не было, и пусть бы Кожин разбился вдребезги об землю, когда у него не сработал парашют!

Ему приказано сидеть на этой скале, пока самолет не увезет его на Большую землю.

Сидеть, как арестант!.. Кругом горы, леса… Всем людям они доступны… а тут!

Кожин со всей остротой почувствовал, как горько и тяжело быть исключительным человеком, и впервые позавидовал обыкновенным людям, рядовым бойцам отряда.

Сзади подошла Ивета, тронула его за плечо:

— Иван, что случилось?

Он долго медлил с ответом, не отрывая взгляда от широкой панорамы лесных гор.

Потом обернулся и со странным спокойствием сказал:

— Нам скоро придется расстаться, Ветушка.

— Почему, Иван?

— Нам придется расстаться на короткое время, чтобы избежать разлуки навсегда.

— Не понимаю…

— Я не могу сейчас объяснить тебе все до конца… Нет, нет, я верю тебе! Просто боюсь, что ты неправильно поймешь. Да и никто не поймет, кто на себе не испытает. Я ведь стал другим человеком, Ветушка. Не знаю, лучше или хуже, но знаю, что другим. Раньше я смог бы многое принять, заставил бы себя подчиниться, даже если бы это было для меня неприятно. А теперь не могу! Вот смотрю на эти горы, леса, на это серое небо, на эти туманные дали и чувствую — не могу!.. Не знаю, так ли это, но мне кажется, что наземные животные легче привыкают к неволе, чем птицы. Разве сравнишь, например, свободу орла со свободой волка? Свобода орла измеряется объемным и, значит, несравненно более совершенным пространством, чем свобода волка, а потому и терять свободу орлу должно быть гораздо труднее, чем волку…

— Тебя хотят лишить свободы, Иван? Но за что?!

— Нет, Ветушка, меня никто не собирается лишать свободы. Но то, что со мной собираются сделать, разлучит меня с тобой и полностью лишит собственной воли. А это то же самое. Даже хуже. Я не могу на это пойти, я должен этого избежать!

Хотя бы теперь!.. Посмотри, Ветушка, посмотри вон туда!

Кожин снова повернулся к горам и указал на отдаленную вершину, на которой четко выделялось гигантское дерево.

— Видишь вон ту гору, на которой огромное дерево?

— Вижу, Иван.

— Так вот, слушай теперь внимательно. Если что-нибудь случится и я не смогу появиться на базе, приходи каждую среду в шесть часов вечера к этому дереву. Там мы будем с тобой встречаться!

— Но что может случиться? Почему ты так говоришь, Иван? Ты задумал уйти из отряда? Но ведь это безумие! Ты пропадешь один!

— Довольно, Ветушка. Ни о чем пока не спрашивай. Может, еще ничего и не будет. Я ведь только так, на всякий случай говорю. Вдруг потом все завертится так быстро, что и договориться не успеем. Но главное — ты верь мне, верь и всегда помни, что я честный человек и что люблю я тебя по-настоящему. Не забудь же, каждую среду в шесть вечера на той вон вершине горы, где высокое дерево. Должно быть, это дуб. Придешь, если понадобится?

— Приду, Иван!

— Придешь, даже если обо мне будут говорить плохо?

— Приду. Я верю тебе!

— Спасибо, Ветушка, спасибо, моя умница!

— Но, Иван…

— Молчи, молчи! Больше об этом ни слова! Ивета прижалась к плечу Кожина и затихла. Она не представляла себе, чего, собственно, опасался Иван, почему он говорил о разлуке с ней и о каком-то лишении свободы, но в сердце ее поселилась новая тревога — тревога и страх за этого смелого русского парня, который, она чувствовала, навсегда вошел в ее жизнь.

Прошло несколько дней. В поведении Кожина не было заметно никаких перемен.

Казалось, он примирился со своей участью и не помышлял больше ни о какой самостоятельной борьбе. Локтев это приписывал его дисциплинированности и исполнительности, а Ивета решила, что непонятная опасность, о которой говорил Кожин, миновала.

Однажды пополудни майор вызвал сержанта и сказал ему, что получен приказ о его переброске в Москву.

— Приготовься, Иван, чтобы потом не возиться. Самолет может быть со дня на день.

— Есть приготовиться, товарищ майор! — с какой-то отчаянной лихостью козырнул Кожин.

В тот же вечер, едва дождавшись, когда на окрестные леса опустятся ранние осенние сумерки, сержант Кожин оделся потеплее, прошел за утес и, убедившись, что за ним никто не наблюдает, прыгнул с обрыва и поплыл вверх, к темному пасмурному небу.

Он улетел из партизанского лагеря, ни с кем не простившись и прихватив с собой лишь свое личное оружие — пистолет.

Погода не благоприятствовала Кожину. Моросил ледяной мелкий дождь, и дул пронизывающий северный ветер. Но Кожин не замечал их.