— Что ты думаешь о работах Поля Ламарра? Мы с Верноном в воскресенье были у него в студии.

— Ерунда, — коротко отозвался Себастьян.

Джо слегка покраснела.

— Ты просто его не понял. По-моему, он великолепен.

— Убожество, — невозмутимо сказал Себастьян.

— Себастьян, временами ты бываешь препротивный. Из-за того, что Ламарр осмелился порвать с традицией…

— Вовсе не из-за этого. Человек может порвать с традицией, сформовав стилтон[11] и назвав его купанием нимфы. Но если при этом он не сумеет убедить тебя и произвести впечатление, это провал. Сделать не так, как другие, — не значит быть гением. Девять из десяти делают это для того, чтобы их заметили. Дешевка.

В дверь заглянула миссис Левин.

— Чай готов, дорогие мои, — сказала она, сияя улыбкой.

На ее могучем бюсте позвякивали и поплескивали украшения из гагата. Поверх искусной прически сидела большая черная шляпа с перьями. Она являла собой законченный символ процветания. Глаза ее с обожанием устремились на Себастьяна.

Они встали и собрались идти за ней. Себастьян тихо сказал:

— Джо, ты не сердишься?

Голос его вдруг стал юным и жалобным, и прозвучавшая в нем мольба показала, какой же он еще незрелый и ранимый. Мгновение назад это был голос хозяина, самоуверенно попирающего закон.

— Почему я должна сердиться? — холодно возразила Джо.

И, не глянув на него, пошла к двери. Себастьян провожал ее тоскующим взглядом. Она была красива той магнетической красотой, которая рано созревает, — почти мертвенно-белая кожа, а ресницы такие густые и темные, что на фоне щек казались гагатовыми. В самих ее движениях была какая-то магия, темная и страстная. Хотя она была младшей из них троих, ей только что стукнуло двадцать, она чувствовала себя самой старшей. Вернон и Себастьян были для нее мальчиками, а она презирала мальчиков. Собачья преданность Себастьяна ее раздражала. Ей нравились мужчины с опытом, мужчины, которые говорят волнующие, не совсем понятные вещи. Она опустила глаза, вспомнив Поля Ламарра.

Гостиную миссис Левин отличала странная смесь кричащей роскоши и превосходного, граничащего с аскетизмом вкуса. Богатство шло от нее: она любила бархатные портьеры и подушки, мрамор и позолоту, а вкус — это был Себастьян. Он посрывал со стен пестрые разностильные картины и повесил две по своему выбору. Мать примирилась с их простотой, как она это называла, когда услышала, какая огромная сумма за них уплачена. В числе подарков сына были странный кожаный испанский экран для камина и изысканная, перегородчатой эмали, ваза.

Усевшись возле массивного серебряного чайного подноса, миссис Левин двумя руками подняла чайник и приступила к расспросам, тоже слегка шепелявя.

— Как поживает ваша матушка? Она совсем не бывает в городе. Передайте ей, что так она заржавеет. — Она издала добродушный хриплый смешок — Я никогда не жалела, что мы в придачу к имению купили дом в городе. Дирфилдс — это очень хорошо, но хочется иметь немножко жизни. Себастьян скоро вернется домой — он переполнен планами! Да-да, и отец его был такой же. Поступал вопреки всем советам, и каждый раз не терял деньги, а удваивал или утраивал. Мой бедный Якоб был такой умный.

Себастьян думал: «Хоть бы она этого не говорила. Джо терпеть не может такие разговоры. Она и так сейчас настроена против меня…»

А миссис Левин продолжала:

— Я взяла ложу на среду на «Королей в Аркадии». Вы пойдете, мои дорогие?

— Я ужасно сожалею, миссис Левин, — сказал Вернон. — Хотелось бы, но мы уезжаем в Бирмингем.

— О, так вы едете домой?

— Да.

Почему он не сказал «едем домой»? Почему это звучит для него так неестественно? Конечно потому, что его дом, его единственный дом — это Эбботс-Пьюисентс. Дом. Чудное слово, но как много оно может означать. Он вспомнил слова песни одного из приятелей Джо, из тех, что вечно толкутся «округ нее (что за отвратительная была музыка!). Теребя воротник и умильно глядя на Джо, он пропел: «Дом — это там, где сердце, где сердце может быть».

В его случае дом должен быть в Бирмингеме, там, где его мать.

Как всегда, при мысли о матери его охватило неспокойное чувство. Он ее, конечно, любит. Матерям, к сожалению, ничего не объяснишь, они не понимают. Но он ее очень любит — как же иначе. Она часто повторяет: он — это все, что у нее есть.

Но какой-то бесенок в душе Вернона неожиданно ухмыльнулся. «Что за чушь ты несешь! У нее есть дом, есть слуги, чтобы ими командовать и третировать их, есть подруги, чтобы посплетничать, она окружена своими. Во всем этом она нуждается гораздо больше, чем в тебе. Она тебя любит, но чувствует облегчение, когда ты уезжаешь в Кембридж; а ты — еще большее!»

— Вернон! — резко прозвучал раздраженный голос Джо. — О чем ты задумался? Миссис Левин спрашивает тебя про Эбботс-Пьюисентс. Усадьба еще сдается?

Когда люди спрашивают: «О чем ты задумался?» — они вовсе не хотят этого знать. Зато им можно ответить: «Да ни о чем», как в детстве отвечал: «Ничего».

Он ответил на вопросы миссис Левин, пообещал передать матери различные пожелания. Себастьян проводил их до двери, они попрощались и вышли на улицу. Джо с восторгом втянула в себя воздух.

— Как я люблю Лондон! Знаешь, Вернон, я придумала. Я буду учиться в Лондоне. Сейчас приедем, и я вцеплюсь в тетю Майру. Но жить у тети Этель я все равно не буду. Хочу жить одна.

— Нельзя, Джо. Девушкам не полагается.

— Можно! Я могу жить вместе с другими девушками. Но жить с тетей Этель, которая вечно спрашивает, куда я иду и с кем, — этого я не выношу. Да и она меня терпеть не может за то, что я суфражистка.

Тетя Этель была сестрой тети Кэри, и тетей называлась только из вежливости. В настоящий момент они жили у нее.

— Ой, что я вспомнила! Вернон, ты должен для меня кое-что сделать.

— Что?

— Завтра днем мисс Картрайт в виде особого развлечения пригласила меня на концерт в «Титаник».

— Ну?

— А я не хочу, вот и все.

— Придумай извинение и откажись.

— Это не так просто. Видишь ли, тетя Этель будет думать, что я пошла на концерт. Я не хочу, чтобы она вынюхивала, куда я иду.

Вернон присвистнул.

— Вот оно что! А куда ты идешь? Кто на этот раз?

— Ламарр, если тебе так уж надо знать.

— А, попрыгунчик.

— Он не попрыгунчик. Он замечательный человек, ты даже не знаешь, какой он замечательный.

Вернон ухмыльнулся.

— Действительно не знаю. Не люблю французов.

— Ты типичный островитянин. Не имеет значения, любишь ты его или нет. Он собирается повезти меня за город, в дом своего друга, там у него лучшие вещи! Я ужасно хочу поехать, но ты прекрасно знаешь, что тетя Этель меня не пустит.

— Нечего тебе шататься по деревням с таким типом.

— Не будь ослом, Вернон. Я могу сама о себе позаботиться.

— О, не сомневаюсь.

— Я не глупая девчонка, которая ничего не смыслит в жизни.

— Не вижу, однако, при чем тут я.

— Послушай, — Джо стала проявлять признаки беспокойства, — тебе придется пойти на концерт.

— Нет. Ничего подобного я делать не буду. Я ненавижу музыку.

— О, но ты должен, Вернон, это единственный выход. Если я скажу, что не могу пойти, она позвонит тете Этель и предложит билет другим девочкам, тогда все пропало. Если же ты придешь вместо меня, я потом встречусь с ней в Альберт-Холле[12], что-нибудь наболтаю, и все будет в порядке. Она тебя очень любит — куда больше, чем меня.

— Ну, не хочу я музыки!

— Я знаю, но можешь ты потерпеть разочек? Полтора часа, и все.

— О, черт возьми, Джо, я не хочу.

У него дрожали руки, Джо в изумлении уставилась на него.

— До чего забавно! Вернон, я таких людей еще не встречала — чтобы ненавидели музыку. Большинство людей просто безразличны. Но все-таки я думаю, что ты мог бы пойти — я же делаю для тебя кое-что.