Как почти все толстяки, он любил хорошо покушать и имел очень веселый нрав: на каждое ваше слово, смешное или не очень, он не просто смеялся, а будто катил, пускал до берега своё могучее «го-го!», и оно, это «го-го», допрыгивало аж до воды весёлыми обручами-колёсами.

Одним словом, Хвороща не дал опомнится гостям. Сразу потянул их к столу. И не успел Чублик рта раскрыть, чтобы похвалиться своими светлячками, как хозяин притащил с огорода первую дыню.

— Вот она, королева стола! — заулыбался гостям. — Дыня с начинкой! Вы такой ещё никогда не пробовали! Усаживайтесь! Сейчас отведаем! Ведь это дыня не простая, а дыня с галушками! Для вас берёг!

В один момент Хвороща разрезал дыню и высыпал в большую миску настоящие и даже горячие галушки. Миска запахла разопревшим гречневым тестом. Видно, Сиз хотел его спросить: «Как? Откуда галушки в дыне?» — но только пошевелил длинным усом, как Хвороща ему, а потом всем ткнул в руки деревянные шпажки и пригласил:

— Начали! Угощайтесь! Говорят: благодареники за вареники, а я вас галушками потчую. Ешьте! Набирайте по три, ведь по две мало! И не просите, секрета не открою: я эти галушки с завязи в дыню вкладываю, они там и росли в ней, вместе с дыней.

Он поднялся и быстро произнёс:

— Сидите! Это только прикуска, а сейчас будет что-то побольше и посолидней.

Прикатил с огорода другую дыню.

— Ах ты, моя красунечка! Гляньте: дыня — верблюд! С весны выращивал её на чистом песке, поливал только при свете луны.

Чублик глянул и немного даже оторопел: перед ним вправду лежала большущая двугорбая дыня — верблюд. Точь-в-точь похожа на верблюда: горбатая, мягкая шкурка и вся-вся покрыта золотыми ворсинками, на которых блестела холодная роса.

— Дружно! Взялись! — приговаривал Хвороща. — Не бойтесь, ешьте просто со шкуркой, с золотыми ворсинками. Весь вкус в этих ворсинках, в этой росе. Ах, какой запах, ах, как сладко тает во рту, вы попробуйте — уммм! Это просто сон, это что-то необычайное, я два года прививал, пересаживал, поливал, чтобы на ней пучками, пучками выросли эти душистые золотые ворсиночки.

Он говорил, а сам отхватывал немалые ломти и каждому в руки: берите, ешьте, угощайтесь, вкушайте, пробуйте, наслаждайтесь, смакуйте!

Даже не верилось: лежала перед ними дыня, как горб, а за Хворощиными присказками, за весёлыми его приглашениями и не заметили, как умяли её. Смели все, даже шкурки сьели.

Хвороща вкатил третью дыню.

Подождите, разве ж это дыня?

Чублик даже рукой пощупал: никакая не дыня, а большой глиняный кувшин.

— Правильно! Правильно, сынок! — весело согласился Хвороща; он смеялся и в своей папуасской повязке, с петрушкой за ухом аж блестел фиолетовым глянцем от радости. — Правильно, глиняный кувшин! Я их тысячами леплю на берегу и выращиваю в них дыни… Брат Вертутий, давайте поднимем его и немного стукнем.

Вдвоём едва-едва подняли они глиняный кувшин и легонько стукнули об пол. Кувшин раскололся. И когда отколупнули один черепок, а потом другой, третий… Нет, Чублик никогда не видел такой нежной, такой прозрачно-тонкой лимонно-жёлтой шкурки у дыни. Кажется, вся дыня была налита мёдом. Вся она светилась, словно солнце, и даже жёлтые семечки (изнутри!) тоже просвечивали — их видно было сквозь толстую медовую мякоть.

— Угощайтесь, угощайтесь! Как говорят: пускай вам здоровья прибудет. В ручки, в ножки и в животик немножко! А я вам сейчас ещё одну…

Хвороща прикатил четвёртую дыню, дыню-арбуз. Это чудо природы нужно было есть так: хорошенько поколотить её в руках, нарезать и сперва выпить из середины густой-прегустой сок, от которого аж слипались губы; потом вынуть красного «деда», этого, знаете, что весь в серебристом инее, — и сьесть. А тогда уже браться за ломти, каждый величиной с локоть, и каждый пахнет и арбузной сладостью, и осенним ароматом дыни.

Ещё не управились с одним блюдом, как Хвороща вкатил пятую дыню, вертутивку. Сказав, что такого богатыря — дыню-великана с головой, с жёлтым ободком посредине и будто с руками, упёртыми в бока, — он вырастил у себя в погребе и назвал в честь брата Вертутия вертутивкой. Тут же разрезал «брата Вертутия» на толстые ломти — дыня распалась веером и заняла полстола.

Сьели полдыни и тут…

— Не могу! — застонал Вертутий. — Спасибо, дорогой Хвороща. От сердца спасибо, наелись. Хоть и в мою честь названо, не лезет. Вы же знаете, мудро сказано: человек не скотина, больше ведра не сьест.

— Сьест, сьест! — подкладывал и подкладывал ломти Хвороща. — На вашу мудрость у меня есть лучшая мудрость, послушайте: брюхо не дерево, растянется.

И Хвороща вкатил ещё одну дыню, дыню-ведьму, а затем и последнее своё чудо — дыню, которая выросла на груше.

— Да не могу! — уже криком закричал Вертутий. — Слышите: на мне все трещит! И глаза на лоб лезут!

— Ничего, ничего! — упрашивал неугомонный Хвороща. — А вы потихоньку, а вы полегоньку, пропихивайте, пропихивайте в рот. Оно полезет, оно уместится. Знаете, в животе, как на посиделках: где сто потеснятся, найдётся место сто первому!

— Лопну! Вот сейчас лопну! — завертел головой Вертутий, ища спасения, как медведь, которого припёрли рогатиной к дереву.

Он глянул на своего внука: у бедолаги глаза напрочь посоловели, ещё один ломоть сьест — и сам станет дыней. А в углу стонал Сиз, разлёгшись на соломе и раскинув широко ноги. Он тяжело дышал и просил:

— Братья! Раскурите мне трубку! Не могу… Никак не подниму руки. Все тело дынями обьелось. Сплу…

«Сплу» — это у него так выговаривалось «сплю»…

— Бежим, друзья, — зашептал Вертутий, когда Хвороща побежал за новой дыней. — Бежим сейчас, хоть ползком, хоть на четвереньках, ведь тут и пропадём, — мы ж только перекусывали, а сейчас Хвороща будет по-настоящему нас угощать…

Хвороща катил «слона», а ногой подталкивал здоровенную дыню-кокос, когда вдруг увидел: его дорогие гости, взявшись поп руки и косолапо заплетаясь в густых дынных плетях, бредут бахчой к озеру. Вот они повернулись и уже без слов закивали ему издалека (а глаза и губы у них слипались), что-то они бормотали, мол, спасибо, благодарим, до свидания, спешим, больше остаться не можем.

— Как? Да куда ж это вы? — шлёпнул себе по коленям Хвороща. — Вы ж голодные! Вы ж голодные! Вы ж ничего не пробовали! А дыня-вишня? А дыня-горшок? А вы ж не пробовали ещё дыню с воробьями!

Он погнался за гостями, подкатывая какую-то зелёную плоскую дыню-гриб. Гости оглянулись и что было сил через заросли, бурьян, ручей, через болото кинулись к берегу и один за другим попадали в чёлн.

— Ху-у!

— Хо-о!

— Ох-хо-хо…

А Хвороща стоял под луной, с немой обидой смотрел на них, воздев руки к небу. И уже когда чёлн отплыл, закричал:

— Да что это за люди? Что это за гости мне? Спешат! И куда торопятся? Ну посидели бы, поговорили б хорошенько. Слышите? Эгей, слышите? На той неделе у меня большой праздник. Все приезжайте! И зовите соседей! Тогда засядем за столом — на целую ночь!

Хвороща затих и побрёл огородом. «А экскурсия?» — вспомнилось вдруг ему. Такой-сякой! Не показал гостям огорода! А хотел же показать им, да хоть бы юному отроку, где у него растут дыни, — на плоту, на крыше, на колодце. Одна дыня залезла даже в трубу и сидит там, как сова в дупле, а дым из дома выходит у него сквозь двери и стелится низко над огородом. А ещё показать, как растут у него на огороде дыни-кувшинчики, дыни-кадушки и дыни-бутылки. И вы думаете, это всё? А огромнейшая дыня-ворота, которая загородила собой весь перелаз? А дыня-печь, что залезла в хату? А жену свою показать — Дынаиду Купаловну?

— Ого-го! — сложил ладони и крикнул Хвороща за высокую песчаную косу. — Возвращайтесь сюда, сю-да-а! Я вам что-то покажу-у!

Ка-жу! Гу-гу! Уг-гу! — разнеслось эхо тёмным лесом.

А чёлн плыл себе дальше, плыл золотой дорожкой к Верхнему озеру.