Меня тронуло живое выражение безнадежного отчаяния, прозвучавшее в ее жалобных речах. Эта женщина, совершая дурное, страдала сама.

— Может быть, вы поддались влиянию губительных книг? — предположил я.

— О нет! — возразила Гамиани и начала рассказ о своей жизни: — Я была воспитана в Италии теткой, которая очень рано овдовела. До пятнадцати лет я ничего, кроме религии, не знала. Я молилась лишь об избавлении от мук ада, к которым питала непреодолимый страх — благодаря живописаниям тетки, от которой не видела ни единого проявления нежности. Только сон был для меня отрадой, дни же протекали очень грустно. Иногда по утрам тетка призывала меня в свою постель и внезапно стискивала в судорожных и порывистых объятиях. Она извивалась, запрокидывала голову, обмирала, безумно хохотала, а я, напуганная, смотрела на нее, не в силах шевельнуться, потому что думала, что на нее напала падучая. Однажды после долгого собеседования с францисканцем она окликнула меня и заставила выслушать следующую речь почтенного отца: «Дочь моя, ты становишься взрослой, и на тебя обращает взоры демон-искуситель. Ты сама скоро почувствуешь это. Твоя неуязвимость зависит от непорочности. Наш Владыка искупил наши грехи крестной мукой, так же и тебе надлежит страданием искупить твои грехи. Приготовься подвергнуться очистительной муке. Проси у Господа мужества и сил, дабы перенести испытания, которым ты подвергнешься нынешним вечером. Иди с миром, дочь моя».

Последние дни тетка не раз заводила разговор о пытках и страстях, которые надо претерпеть во искупление грехов. Напрасно я хотела молиться и думать о Боге, — мысль об ожидаемых мучениях не оставляла меня.

И вот час страшного испытания настал…

Моя тетка ввела меня в какой-то зал, и я предстала перед множеством монахов, один из которых отделился от остальных, подошел ко мне, бормоча молитвы, и распахнул мою одежду, обнажив мое тело от шеи до пят. Легкая дрожь затрясла монаха. Вне всяких сомнений, восхищенный видом моего обнаженного тела, он пробегал рукой повсюду, коснулся места ниже талии и, наконец, опустил руку еще ниже. «Вот источник греха у женщин, он-то и должен пострадать», — произнес он суровым голосом. Едва были сказаны эти слова, как на меня посыпались удары бичей, в узлы которых были вплетены свинцовые шарики. Я вцепилась в аналой и изо всех сил старалась удержаться от крика. Все напрасно — боль оказалась непереносимой. Я закричала: «Пощадите, пощадите! Мне не вынести этой пытки… Лучше убейте меня. Сжальтесь!»

«Негодная! — возмущенно воскликнула тетка, — бери пример с меня!» С этими словами она сбросила одежду и раздвинула бедра. Удары сыпались на нее градом. Палач не знал жалости. В одно мгновение бедра ее начали кровоточить, но она лишь временами вскрикивала: «Сильнее! Еще сильнее!» Зрелище истязания привело меня в исступление, я почувствовала сверхъестественную смелость и заявила, что готова вынести все. Тетка немедля встала и осыпала меня горячими поцелуями. Монах завязал мне глаза и, скрутив за спиной мои запястья, возобновил пытку, которая стала еще более страшной. Вскоре, оцепенев от боли, я словно лишилась чувствительности, однако сквозь удары мне слышались какие-то крики, хохот, шлепки ладоней по обнаженному телу и смех — бессмысленный, нервный, судорожный, предвестник безумного ликования. Через какое-то время только осипший от сладострастия голос тетки царил над этими звуками задыхающейся кровавой сатурналии.

Впоследствии я поняла, что зрелище пытки возбуждало желание участников этой оргии: каждый мой сдавленный вздох вызывал бурный порыв сладострастия.

Утомленный палач закончил истязание. Я лежала без движения, близкая к смерти. Однако, постепенно приходя в чувство, я стала ощущать странный зуд во всем теле, которое трепетало и словно горело огнем. Я совершила змеиное движение — бесстыдное, как будто призванное утолить ненасытное желание. Вдруг меня порывисто схватили, и что-то продолговатое и горячее забилось мне в бедро, скользнуло и неожиданно прокололо меня. В это мгновение мне почудилось, будто я разорвана надвое. Я громко вскрикнула, почувствовав, как твердое тело, разрывавшее меня, задвинулось до конца. Мои окровавленные бедра терлись о бедра противника. Казалось, что наши тела смешались, слились воедино. Нервы мои напряглись и жилы натянулись, словно струны, но грубое трение, которое я ощущала и которое производилось с невероятным проворством, так меня разожгло, что казалось мне трением раскаленного докрасна железного стержня. Вскоре я впала в дикий восторг, почувствовав себя на вершине блаженства. Густая, горячая жидкость влилась в меня с молниеносной быстротой, проникая до костей, щекоча сердце. Ох, это оказалось чересчур. Я пылала, как огненная лава… Я чувствовала, как во мне поднимается острое и едкое извержение, которое я сама вызывала и поощряла яростными телодвижениями. Наконец я в изнеможении полетела в пропасть неслыханного наслаждения.

Фанни: — Гамиани, какая картина. Вы вселяете в нас дьявола!

Гамиани: — Это еще не все. Вскоре наслаждение сменилось дикой болью. Я была страшно изнасилована. Более двадцати монахов бросалось поочередно на это пиршество сатаны. Голова у меня повисла, а надломленное тело, подобно трупу, покоилось на подушках. Полумертвую, меня отнесли на постель.

Фанни: — Какая отвратительная жестокость!

Гамиани: — О да, отвратительная и к тому же пагубная. Вернувшись к жизни, я поняла всю ужасную развращенность тетки и ее соучастников в разврате, которых подстрекало к наслаждению только зрелище ужасной пытки. Я поклялась ненавидеть их до конца моих дней и в безнадежном отчаянии перенесла эту ненависть на всех представителей мужеского полу.

Самая мысль о том, что я могу вновь подвергнуться их ласкам, переворачивала все мое существо. Я не желала опять перенести такое унижение, служа им игрушкой их прихоти, но мой пылкий темперамент требовал исхода. Лишь много позже меня излечили от ручного блуда уроки сестер монастыря искупления, но их роковая наука сгубила меня навсегда.

На этом месте рыдания заглушили пресекающийся голос графини. Даже ласки не оказывали на нее благотворного действия. Тогда я обратился к Фанни:

— Теперь ваш черед, прекрасная Фанни. В одну ночь вы приняли посвящение во многие тайны. Расскажите, как и когда вы познали первые радости чувства?

Фанни: — Я? О нет, я не решусь.

Альсид: — Ваша застенчивость здесь не к месту.

Фанни: — Дело не в том, просто после рассказа графини все то, что я могу вам поведать, покажется незначительным.

Альсид: — Пожалуйста, не думайте так, наивное дитя! К чему нерешительность? Разве нас не связывает одна страсть, одно наслаждение? Нам нечего краснеть. Мы совершили все, что возможно, так говорите теперь все, что пожелаете.

Гамиани: — Ну хорошо, моя прелесть, один поцелуй, двести поцелуев — лишь бы заставить вас отбросить нерешительность. Посмотрите на Альсида, до чего он влюблен. Посмотрите, он грозит вам!

Фанни: — Ах, нет, нет, оставьте, Альсид, я не в силах больше… Сжальтесь, прошу вас…

Гамиани: — Как вы похотливы, Альсид. Убирайтесь. Ох!

Альсид: — Никакой уступки, черт возьми! Курций стремится во всеоружии поразить вас, если вы не поведаете нам одиссею вашего девичества.

Гамиани откинула с меня простыню и, зажав в своей маленькой руке моего курция, стала медленно водить ею, отчего мой курций стал еще злее и строптивее, подняв выше и надменнее голову, вызывая желание покататься на нем. Фанни лежала рядом, прижавшись ко мне всем телом и подставляя для поцелуев розовые острые соски. Увидев моего курция во всеоружии, она быстрым движением закинула на меня ногу и села верхом. Гамиани, поняв ее желание, накинула на курция хомутик, спрятанный между ножек Фанни, и та поехала сперва медленно, затем перешла на быстрый галоп с глубокими заездами, то загоняя курция в самое стойло, то выпуская его оттуда.

Гамиани, видя, как сладко Фанни катается на курции, соблазненная нашей ездой, не выдержала и тоже закинула на меня ногу, зажав коленями мою голову, подставляя мне свою чашечку и ожидая моих трудов. Поняв ее желание, я легонько покусывал ей бедра, чашечку и щекотал там между влажных губок.