Выйдя из лифта, он отправился в местком, чтобы вернуть свое восьмое место в очереди на «Запорожец».

Коняхин, частник по призванию, поглаживал резные наличники своего дома, размышляя. Подлежит сносу родная улица Лабазная, Через год-два, по слухам, разгонит железобетон слободку, где охрипшие волкодавы бдят низкорослое счастье. В современные коробки переселят слободку. До единого человека. Об этом думает Коняхин.

В обнимку с корыстью идет к столу мудрый домовладелец и пишет что-то…

Город засыпал у телевизоров, когда Коняхин просеменил по ночным улицам, оставляя на столбах объявления.

Первым откликнулся полнеющий интеллигент Кульчицкий.

Он пришел на закате и сказал, волнуясь:

— Пропишите меня в своем храме, и я не обижу вас.

— 400! — отозвался домовладелец Коняхин. — И вы меня не обидите!

Второй была женщина со школьником-переростком.

— Это правда? — спросила женщина. — Вас снесут?

— Под корень вырубят! — Коняхин ухмыльнулся, стесняясь своей радости. — Пропишу за 400!

Она отсчитала задаток и обратилась к сыну:

— Корнелий, мальчик мой, если кончишь школу, получишь квартиру!

Корнелий, шумно дыша, погнался за транзитной кошкой. Вернулся быстро.

Они ушли.

Коняхин опустил в карман пахнущий духами задаток и поднял голову к небу, ища благословения.

Залаял Стервец, и появился Лыков, деловой мужик. Губы его шевелились, как лопнувшая в кипятке сарделька.

— Жилплощадью торгуем? — весело закричал Лыков, оглядывая хозяйство. — Но вы меня не бойтесь, папаша! Я желаю вам счастья, как себе.

Коняхин молчал, злясь.

— Пропишите тещу, папаша! Люблю ее, анаконду…

— 400 без разговоров!

— Вы хищник! — засмеялся Лыков, деловой мужик. — Но я вас уважаю.

Высокие стороны скрепили договор.

Обилие жилплощади позволило Коняхину прописать также боксера-средневеса с волнительной женой, худрука из Дома пионеров и многоюродную родственницу из Пенджикента (со скидкой 20 %).

В полдень он снимал с пачек резиновые кольца и считал купюры. Ибо с мечтой жить интересней.

Однажды утром оранжевые бульдозеры с криками бросились на Лабазную.

В грохоте, скрежете и пыли рождался новый проспект. Лабазная улица исчезла.

И только дом Коняхина стоял, как гриб, в лесу подъемных кранов.

— Почему? — кричал Коняхин в горисполкоме. — Почему не сносите меня?

— Не кричите, товарищ! — отвечали в горисполкоме. — Ваш дом объявлен памятником архитектуры. В нем отразились успехи деревянного зодчества. Дом украсит проспект…

— Снесите меня, — рыдал Коняхин. — Дом строил мой прадед. Он порол крепостных по приказу помещиков. Он не заслужил!..

— Прадед не заслужил, — соглашались в горисполкоме, — а дом заслужил.

Проклиная талантливого прадеда, Коняхин вернулся в свой архитектурный памятник. Заинтересованные пайщики-домочадцы уже ждали его. Они знали все.

— Не выгорело, значит? — закричал Лыков, деловой мужик. — Гони деньги назад, папаша!

— Нет больше денег, — сказал Коняхин, глядя в пол. — Ушли на бюст прадедушки. На проспекте поставят…

В нехорошей тишине сопел переросток Корнелий.

— Как это? — спросил интеллигент Кульчицкий, розовея от чужой наглости. — Тут какое-то недоразумение…

— Мерзавец. — Мать Корнелия дернулась. — Верните деньги или будет суд!

Коняхин усмехнулся.

Заговорил худрук с баяном за спиной:

— Надо морду набить. Тогда отдаст.

Боксер-средневес начал приближаться к домовладельцу, массируя пальцы. Сзади наступал Лыков. Даже родственница из Пенджикента шла в атаку, выставив зонтик. Чтобы заглушить возможные крики Коняхина, худрук снял баян и заиграл «Полонез» Огинского…

Запахло телесными повреждениями.

Силы были неравны. Коняхин сдался. Грубо выражаясь, он вернул деньги, и кровь не пролилась.

Пришельцы уходили под баян, радуясь, что коллектив — сила.

Почерневший от испытаний Коняхин курил, глядя на небо, когда залаял Стервец.

Человек из горисполкома стоял в калитке, приветливо улыбаясь.

— Товарищ Коняхин, — сказал он, — произошло недоразумение. Памятником архитектуры, как выяснилось, был соседний дом, который снесли по ошибке. Вы и все ваши можете получать ордера…

Коняхин, частник по призванию, впился зубами в резные наличники своего дома и, откусив, начал жевать…

По пятницам у книжного магазина темнела толпа. В вечерних сумерках шла перекличка, и собравшиеся, волнуясь, выкрикивали свои фамилии.

Георгий Прустов, человек практически культурный, был командирован в магазин женой.

— Ребенок растет, — сказала жена, — а в доме нет книг!

— Каких именно? — спросил Георгий.

— Хорошо изданных. Лучше, конечно, иметь классиков, но сейчас книжный голод, выбирать не приходится…

Конкретных авторов она не назвала, и Прустов решил ориентироваться на месте. Он попал сюда впервые и теперь пытался разобраться в очередях.

«Какая тяга к духовной пище! — удивлялся Георгий. — Неужели книга победит рюмку?»

Через полчаса бестолковых блужданий он понял, что собравшиеся делятся на знатоков и дилетантов. Дилетанты слушали знатоков, раскрыв рты. Это был верный способ узнать, что и когда будет издано.

Прустов приткнулся к кучке, в центре которой высилась рослая дама с нафталиновой лисой на крепкой шее. Дама возглавляла очередь на сочинения Шалвы Шалвазова.

— Кто такой Шалва Шалвазов? — тихо спросил Прустов соседа.

— Без понятия, — прошептал сосед. — Знаю только, выходит в третьем квартале, а я на него двадцать второй…

Георгий побрел дальше и остановился у следующей кучки, где властвовал умами энергичный парень.

— Агата Кристи выйдет через год, — пророчески изрекал парень. — Старуху выпустят стотысячным тиражом. Но до нас Агата не дойдет!

Прустов бродил долго, но очереди на классиков так и не нашел. Устав толкаться, он остановил старичка с журналом «Нива» под мышкой и попросил совета.

Знаток задумался.

— Вон там, — он кивнул в сторону, — делают список на «Библиотеку путешествий». Это битый номер, но попробуйте…

Прустов взглянул в указанном направлении и увидел кипение страстей. Множество людей нервно размахивали руками и говорили все сразу. Георгий ринулся к ним и начал просачиваться поближе к центру.

Чьи-то локти упирались ему в живот, но Прустов, извиваясь, продолжал углубляться, пока не вынырнул из толпы с противоположной стороны. Он с тоской смотрел на бурлящий круг, готовясь к очередному штурму.

В этот момент молодой капитан с танками в петлицах овладел инициативой. Он вел себя очень решительно, и массы, раздираемые противоречиями, признали в нем лидера. Зычным голосом капитан успокоил публику и приказал выстроиться в колонну по одному. После некоторой суматохи очередь была построена. Хвост ее, обиженно сверкая глазами, выглядывал из-за угла. К великому огорчению Прустова, он оказался почти в конце. Капитан с бумагой и ручкой пошел вдоль колонны. Он записывал фамилии граждан, рисовал на их ладонях жирные порядковые номера и гусиное перо. Это был условный знак, не позволяющий посторонним проникать в очередь.

— Товарищи! — объявил капитан. — Переклички будут по пятницам, в семь вечера. Прошу не мыть правые руки!

Прустов получил триста семьдесят первый номер. Он огорченно разглядывал татуировку на ладони и чувствовал, что номер действительно битый. Но ничего другого не оставалось.

Каждую пятницу он приходил к магазину и терпеливо исполнял положенный обряд. Иногда случались трагедии: кто-нибудь пропускал перекличку, автоматически вылетал из списка, а потом слезно умолял помиловать. Но очередь была сурова, и Георгий вместе со всеми кричал: «Нет, товарищ! Порядок есть порядок!»

Однажды Прустов простудился, температурил и все же не пропустил перекличку, сохранив свое место в очереди.

Пролетела зима. Пришла весна, короткая и бурная. В ботинках хлюпало. Люди ели чеснок и витамин С. Земля обрастала травой. Ходить к книжному магазину стало приятней.