Однако все это было мелко по сравнению с кинематографическими эксцессами, которые Крайних-Взглядов учинил на железной дороге. Он считал своей специальностью съемки под колесами поезда. Этим он на несколько часов расстроил работу железнодорожного узла. Завидев тощую фигуру режиссера, лежащего между рельсами в излюбленной позе — на спине, машинисты бледнели от страха и судорожно хватались за тормозные рычаги. Но Крайних- Взглядов подбодрял их криками, приглашая прокатиться над ним. Сам же он медленно вертел ручку аппарата, снимая высокие колеса, проносящиеся по обе стороны его тела.

Товарищ Крайних-Взглядов странно понимал свое назначение на земле. Жизнь, как она есть, представлялась ему почему-то в виде падающих зданий, накренившихся набок трамвайных вагонов, приплюснутых или растянутых объективом предметов обихода и совершенно перекореженных на экране людей. Жизнь, которую он так жадно стремился запечатлеть, выходила из его рук настолько помятой, что отказывалась узнавать себя в крайних-взглядовском зеркале.

Тем не менее у странного режиссера были поклонники, и он очень этим гордился, забывая, что нет на земле человека, у которого не было бы. поклонников. И долго еще после отъезда режиссера Борис Древлянин тщательно копировал его эксцентричные методы.

Встаньте, говорят вам!—кричала Зося. —Я вас сейчас буду пинать ногами!

Папа-Модерато неохотно поднялся с пола и вернулся в комнату, где уже сидел за обеденным столом Александр Иванович Корейко.

Папу-Модёрато Александр Иванович терпеть не мог,- хотя виделся с ним только несколько раз. Папе-Модерато было девятнадцать лет. Корейко было тридцать пять. У Корейко было 46 рублей в месяц официально и десять миллионов неофициально. У Модерато официально не было ни копейки (он жил у родителей), а неофициально он умудрялся зарабатывать рублей двадцать в месяц, изображая при случае эпизодические роли римлян. Но Корейко не смел брать из своих миллионов ни копейки, а Папа тратил свои двадцать рублей с такой помпой, что кинематографическая Одесса долго содрогалась после его кутежей.

Он увозил Зоею в городской театр и брал там ложу бельэтажа за 8 рублей. Потом требовал, чтобы из буфета в ложу принесли столик. Это уносило еще три рубля. Оставшиеся деньги поглощал долгий веселый ужин с пивом, музыкой и цветами в ресторане Церабкоопа. После этого, правда, наступали суровые будни, и Борис Древлянин целый месяц вымаливал у знакомых папиросы, но миллионер все же ему завидовал. Такие кутежи были ему не по средствам.

Александр Иванович просидел у Синицких до вечера. А потом все трое пошли бродить по городу.

Как в кино хочется! — воскликнула Зося. — Хорошо б «Чикаго» посмотреть!

Стоит ли, — сурово сказал Корейко, — в такую погоду. Давайте лучше погуляем.

В раскрытых настежь буфетах искусственных минеральных вод шипели кербсинокалильные лампы. Под сильным белым светом жирно блестела слоистая баклава на железных листах; Стеклянные цилиндры с сиропами на вертящейся подставке мерцали аптекарскими цветами. Персы с печальными лицами калили на жаровнях орехи, и угарный дым манил гулящих.

В кино хочется! — капризно, повторила Зося. — Орехов хочется, баклавы, сельтерской с сиропом!

Действительно хорошо бы «Чикаго» посмотреть, — сказал Древлянин и, опомнившись, добавил: — Хотя я, знаете, признаю исключительно неигровой фильм. Но у меня ни копейки нет. Может быть, у вас, товарищ Корейко, найдется подкожный рубль? Я б вам в пятницу отдал.

Нету, — ответил миллионер, разводя руками, — честное

слово..

Ужасающее положение, — сказала Зося. — Когда вы уже разбогатеете, Древлянин?

Скоро, — ответил Папа-Модерато. — С будущего года меня обещали взять на штат. А это пахнет жалованием в шестьдесят рублей. А съемочные! Тоже рублей пятьдесят наберется! Скоро я стану богатым женихом.

«Дурак, — подумал Корейко, — дубина! Он будет нищим всю свою жизнь! Ничтожество! Пятьдесят рублей съемочных! А миллион съемочных не хочешь?»

. Для того чтобы не расстаться с Зосей, Корейко решился бы скомпрометировать себя на рубль, но рубля у него не было. Сейчас в кармане у него в плоской желейной коробке от папирос «Кавказ» лежало десять тысяч рублей, бумажками по двадцать пять червонцев. Эти деньги он не успел передать на покупку олова в прутиках. Но, если бы даже он сошел с ума и решился обнаружить хотя бы одну бумажку, ее все равно ни в одном кино нельзя было бы разменять.

Денежки не малые! — ожесточенно сказал он. — Сто десять

рублей в месяц..

А вы на мне женитесь,- Древлянин, когда разбогатеете? — спросила Зося.

А вы за меня пойдете?

— За такого богатого всякая пойдет, — сказала Зося.

Нет, это черт знает что! — закричал вдруг Папа-Модерато. — Я тоже хочу в кино! Я молод и намерен жить. Подождите минуточку. Я сейчас! Пойду потрогаю за вымя Гришку Блоха!

Вслед за этими неприятными словами Папа-Модерато бросился бежать. Трижды его осветили буфетные прожектора, а потом он исчез в темноте.

Оставшись с Зосей, Александр Иванович не сказал ни слова. Древлянин вернулся очень быстро, огромными прыжками..

. — Шесть гривен! — закричал он издали. — На два билета хватит!

А как же я? — спросил Александр Иванович.

Миллионеру очень хотелось в кино. Ему казалось невозможным

оставить Зосю наедине с проклятым греком.

Но Папа-Модерато нетерпеливо попрощался и увлек девушку под тусклую вывеску кино «Червоный летун»...

Проклятая страна! — бормотал Корейко. — Страна, в которой

миллионер не может повести свою невесту в кино!

Сейчас Зося казалась ему невестой. Он не сомневался в том, что если покажет Зосе веселую богатую жизнь, то она отпугнет Древлянина. Зосе нужно показать Крым, теплоходы, пальмы, международные вагоны. И среди этого невиданного ею блеска она даже не заметит, что у Корейко стеклянный глаз, что он тяжелый человек и что он старше ее на восемнадцать лет.

Фельетоны

ИХ БИН С ГОЛОВЫ ДО НОГ

Была совершена глупость, граничащая с головотяпством и еще чем-то.

Для цирковой программы выписали немецкий аттракцион — неустрашимого капитана Мазуччио с его говорящей собакой Брунгильдой (заметьте, цирковые капитаны всегда бывают неустрашимые).

Собаку выписал коммерческий директор, грубая, нечуткая натура, чуждая веяниям современности. А цирковая общественность проспала этот вопиющий факт.

Опомнились только тогда, когда капитан Мазуччио высадился на Белорусско-Балтийском вокзале.

Носильщик повез в тележкё клетку с черным пуделем, стриженным под Людовика XIV, и чемодан, в котором хранилась капитанская пелерина на белой подкладке из сатина-либерти и сияющий цилиндр.«

В тот же день художественный совет смотрел собаку на репетиции.

Неустрашимый капитан часто снимал цилиндр и кланялся. Он задавал Брунгильде вопросы.

Вифиль? — спрашивал он.

Таузенд, — неустрашимо отвечала собака.

Капитан гладил пуделя по черной каракулевой шерсти и одобрительно вздыхал: «О моя добрая собака!»

Потом собака с большими перерывами произнесла слова: абер, унзер и брудер. Затем она повалилась боком на песок, долго думала и наконец сказала:

— Их штербе.

Необходимо заметить, что в этом месте обычно раздавались аплодисменты. Собака к ним привыкла и вместе с хозяином отвешивала поклоны. Но художественный совет сурово молчал.

И капитан Мазуччио, беспокойно оглянувшись, приступил к последнему, самому ответственному номеру программы. Он взял в руки скрипку. Брунгильда присела на задние лапы и, выдержав несколько тактов, трусливо, громко и невнятно запела:

Их бин фон копф бис фусс ауф либе ангештельт...

Что, что их бин? — спросил председатель худсовета.

Их бин фон копф бис фусс, — пробормотал коммерческий директор.

Переведите.

С головы до ног я создан для любви.

Для любви? — переспросил, председатель, бледнея. — Такой собаке надо дать по рукам. Этот номер не может быть допущен.