Саридда все-таки выздоровела. И, стоя в дверях, повязанная платком, желтая, словно воск, говорила Нино:

— Святой Рокко сотворил со мной чудо, и вы тоже должны поставить ему свечу в день его праздника.

Нино промолчал и, несмотря на камень, лежавший на сердце, кивнул головой в знак согласия. Вскоре и его прихватила холера, и он оказался на волосок от смерти. Саридда, раздирая лицо ногтями, заявила, что хочет умереть вместе с ним, что обрежет волосы, положит их в гроб ему и уйдет в монастырь, чтобы никто ее больше никогда не видел, пока она жива.

— Нет, нет! — горестно отвечал Нино. — Волосы отрастут, но кто тебя больше не увидит, так это я, ведь я умру.

— Хорошенькое же чудо ниспослал тебе святой Рокко! — утешал его Тури.

Но когда оба они побороли болезнь и с провалившимися щеками, ослабевшие, грелись на солнышке, прислонившись к стене, то снова попрекали друг друга святым Рокко и святым Паскуале.

Как-то, когда холера окончательно отступила, проходил мимо Бруно-каретник, возвращавшийся в село, и сообщил:

— Мы думаем устроить большой праздник, чтобы отблагодарить святого Паскуале за его милости: ведь это он спас нас от смерти. Отныне не будет больше среди нас смутьянов и спорщиков, раз отдал богу душу помощник судьи, главный зачинщик этих споров.

— Это верно, но, похоже, праздник-то будет для покойников, — усмехнулся Нино.

— А разве не по милости святого Рокко ты остался в живых?

— Да перестаньте же наконец! — рассердилась Саридда. — Неужто нужна еще одна холера, чтобы вы жили в мире?

Ни длинной бороды, ни скромного одеяния — ничего уже не оставалось в его облике от священника. Теперь он брился каждое воскресенье и на прогулку выходил в сутане из тонкого сукна, перекинув через руку плащ с шелковыми отворотами. Когда же, засунув руки в карманы и попыхивая трубочкой, он останавливался и смотрел на свои поля и виноградинки, на свои стада и своих работников, он не вспоминал уже о том, как мыл посуду на кухне у капуцинов[12] и как одели они из милости на него рясу, а если б вспомнил, то перекрестился бы не только правой, но и левой рукой.

Не научи его люди добрые служить мессу, не выучи читать и писать, не смог бы он втереться в лучшие дома округи, не ходили бы у него в должниках все эти бедняки-испольщики, что работали на него в поте лица, молились за его здоровье и просили господа послать ему хороший урожай, а потом, получив свою долю, кляли его на чем свет стоит.

«Суди о человеке по тому, каков он есть, а не по происхождению», — говорит пословица. А какого он происхождения, это все знают: его мать и теперь полы у него в покоях подметает. Нет, знатным родом его преподобие не кичился, нисколько! И когда по вечерам ходил к баронессе перекинуться в картишки, брата своего оставлял в прихожей — ждать его с фонарем.

Творить добро он начал, как бог велит, со своих родственников. Взял в дом племянницу — девица красивая, да за душой ни гроша, даже самого захудалого мужа не найти бы ей никогда. А у него она жила без забот, на всем готовеньком — отвел ей лучшую комнату, с застекленными окнами и кроватью под пологом. И работать по дому не заставлял.

Вот люди и решили: видно, бог наказал ее, когда стала она мучиться угрызениями совести. С женщинами, которым нечего делать, такое бывает, и тогда они целые дни проводят в церкви, бия себя в грудь и каясь в смертных грехах. Только в церковь она ходила, когда дяди там не было, — он не из тех священников, которым охота красоваться с амвона перед возлюбленной. Что касается других женщин, ему было достаточно только по-отечески, ласково ущипнуть за щечку на улице или из окошка исповедальни после того, как они облегчат свою совесть, выложив все грехи — и свои, и чужие, а из таких разговоров, в награду за благословение, всегда можно выудить что-нибудь полезное человеку, который греет руки на сельских делах.

Нет, он и не думал прослыть святым — боже упаси! Святые люди с голоду подыхали. Как викарий[13] к примеру, что бесплатно служит мессу и по домам к беднякам ходит в такой рваной сутане, что просто срам для религии. Его преподобие хотел выйти в люди. Он и вышел, с попутным ветром. Поначалу, правда, не все шло гладко. Так мешала эта проклятая монашеская ряса, что даже в суд пришлось подать, чтобы отделаться от нее, а братья монахи помогли ему выиграть дело, потому что рады были избавиться от него. Ведь с тех пор, как он оказался в монастыре, ни одни выборы отца-провинциала[14] не обходились без драки — скамейки да тарелки так и летали по трапезной. Отец Баттистино, слуга божий, такой здоровяк — не монах, а погонщик мулов! — чуть на тот свет не отправился. Падре Джаммария, сторож в ризнице, всеми зубами поплатился. А его преподобие заварит кашу да и сидит себе тихонько в своей келье. Так и сделался он его преподобием, и зубы все целы, и служат ему исправно.

А про падре Джаммария, который запустил в рукав этого скорпиона, все говорили: «И поделом ему!»

Но падре Джаммария, святая душа, шамкая беззубым ртом, отвечал обычно:

— Что поделаешь? Не рожден человек быть монахом, так уж ничего не попишешь. Вот и папа Сикст начал с того, что свиней пас, а куда вознесся… Уж, видно, на роду так написано, и наш, сами знаете, каким сызмальства был.

Вот и пришлось падре Джаммария всю жизнь оставаться простым ризничим у капуцинов — денег ни гроша, одежда хуже нельзя, — так и отпускал грехи во славу Иисуса Христа да варил похлебку для бедняков.

Еще в детстве, глядя, как брат, что нынче с фонарем ждет у баронессы, гнет спину в поле, как сестры в девках горюют, а мать сучит пряжу в темноте, без коптилки, чтоб масло не жечь, он решил: «Буду священником!»

На такое дело ничего не пожалели — продали мула и землю, лишь бы в школу определить. Думали, священник в семье — гораздо прибыльнее, нежели мул и надел земли. Но оказалось, чтобы содержать сына в семинарии, нужно очень много денег! Стал тогда мальчишка вокруг монастыря слоняться: может, в послушники возьмут. Как раз тогда отца-провинциала ждали, и на кухне рук не хватало, его и взяли помочь. Падре Джаммария, добрая душа, подозвал его:

— Нравится быть монахом? Ну и с богом, оставайся у нас.

Брат Кармело, привратник, что обычно проводил время сидя на ограде монастырского дворика, от нечего делать похлопывая сандалиями одной о другую, снял с фигового дерева какие-то лохмотья, которыми воробьев отпугивали, перекроил их малость и сделал мальчику нечто вроде рясы.

Родные запротестовали: какой прок от монаха! Да и денежки, что потрачены уже на его учение, поминай как звали — гроша ломаного теперь от него не вернется. Но он, монах по призванию, только плечами пожимал в ответ:

— Что же, по-вашему выходит, нельзя следовать велению божьему?

Падре Джаммария полюбил мальчишку. Ловок он был, как кошка, — и на кухне и в любой другой грязной работе; даже когда мессу помогал служить, словно всю жизнь только этим и занимался: глаза долу опустит, губы подожмет — ни дать ни взять серафим. Он и теперь, хотя мессу больше не служит, точно так же глаза опускает и губы поджимает, когда какое-нибудь темное дело с господами обделывает — либо к общинным землям примеривается, либо клянется господом богом перед судьей.

Однажды, в 1854 году, пришлось ему давать особенно важную клятву, у алтаря, под дароносицей. Ходил слух, будто он холеру насылает, вот люди и хотели расправиться с ним.

— Клянусь святыми дарами, что у меня в руках, — произнес он, обращаясь к прихожанам, стоявшим перед ним на коленях, — нет тут моей вины, дети мои! Однако обещаю вам: холера через неделю кончится. Потерпите немного!