Они приземлились на небольшой поляне. От деревьев, образующих в темноте гигантскую черную стену, отделились несколько теней. Офицер-грузин что-то крикнул в темноту, ему ответили гортанно-взволнованно. Когда шум от винтов стих окончательно, можно было услышать, как где-то вдалеке течет речка. Эхо, многократно перебрасывая звук по склонам, делало его похожим на гул далекой электрички.

Вертолет будет ждать до утра, если они вернутся. Если же не вернутся, что тоже совсем не исключалось, вертолет должен улететь без них, чтобы опять прилететь сюда через сутки. Один из офицеров службы безопасности должен был довести группу до лагеря.

Сосны шумели, речка шумела. Но речка оставалась сзади, шум ее затихал.

Впереди шел офицер службы безопасности. Надо отдать ему должное — как в собственной прихожей передвигался. Он вполне мог оказаться местным жителем. Бывшим местным жителем, теперь тут жить небезопасно.

Несмотря на то, что тропу пересекали корни деревьев и попадались камни, никто из группы ни разу не споткнулся, не произвел лишнего шума. Только тренированное ухо могло на расстоянии в несколько метров уловить легкий шорох.

Примерно через два с половиной часа они пришли к лагерю наемников. То есть, самого лагеря еще не было видно и слышно, но ущелье чувствовалось по свежему холодному воздуху, пахнущему то ли мятой, то ли свежеразрезанным арбузом.

Благословенные места. Сколько здесь ночей провел Клюев — не упомнить. Но то было в другой, далекой, невозвратимой жизни.

Проводник остановился, и Клюев, шедший вслед за ним, сделал то же — за долю секунды до того, как остановился впереди идущий.

Проводник указал рукой вперед и чуть влево, в сторону моря. Клюев кивнул. Потом он похлопал проводника по плечу, тот прошел мимо него в хвост отряда и растворился в темноте.

Теперь-то все начинается. Стоит чуть зазеваться, «прощелкать хлебалом», как бесхитростно, но удивительно точно определяет это состояние фольклор, и можно, пойдя за шерстью, вернуться стриженным: люди, находящиеся неподалеку, тоже великолепно обучены подкрадываться бесшумно, убирать с помощью любого оружия и без оного, безошибочно находить в темноте врага — по запаху, по едва различимому шороху, еще каким-то непонятным чувством определять его присутствие. Постоянная опасность чувства обостряет. Клюев знал, что никакими тренировками в обычной, сытой и спокойной жизни нельзя довести нервы и мышцы до состояния, позволяющего выживать на грани «или-или». Много сотен лет назад условия существования человека были менее комфортными, они заставляли его выкладываться чуть ли не на каждую минуту, чуть ли не на каждом шагу. Иначе выжить было невозможно. Таким образом, Клюев считал, что он живет естественной, нормальной жизнью, а подавляющее большинство так называемого цивилизованного человечества совершает глумление над своей природой, погрязая в неподвижности, лени, вялости.

То, что они подошли к лагерю, Клюев определил еще через две-три сотни шагов. Запах дыма, приглушенные голоса, которые он, может быть, и не слышал еще, но непонятно нечему догадывался, что голоса эти звучат. Наконец, и огонек мелькнул.

Клюев криво улыбнулся. Сам себе. Улыбаться своим спутникам не имело смысла: лицо его покрыто черной краской, оно совершенно неразличимо в темноте. Это во-первых. А во-вторых, сейчас вся группа настолько чувствовала действия друг друга без помощи жестов, звуков или еще каких-либо видимых и слышимых сигналов, что всех ее членов можно было уподобить китам в океане, общающимся с помощью ультразвука.

А улыбался Клюев по той причине, что вспомнил Олд Шаттерхенда. Верную Руку, или, точнее, Сокрушающую Руку. Уж тот-то в подобной ситуации наделал бы дел. Другу всех североамериканских индейцев ничего не стоило прокрасться через весь лагерь, заполненный десятками команчей, чутких в большей степени, чем животные, забраться в вигвам вождя, «отключить» его, а потом еще и выбраться незамеченным. Бесконечно давно читал Клюев эти книжки: с «ятями», с непривычно расставленными твердыми знаками. Вот такая библиотека сохранилась у его бабки, которую звали почти, как и его — Евгенией.

Шутки шутками, но ведь и ему предстоит сделать практически то же самое. И не томагавки, не луки со стрелами на вооружении у парней в лагере, не лошади ржанием предупредят их о подходе неприятеля. Может быть, сидит сейчас метрах в десяти впереди в засаде какой-нибудь джигит и спокойно созерцает незваных гостей в прибор ночного видения.

Но у гостей у самих приборы имеются. Стоит поднести эту штуку к глазу, как стволы, хвоя, листва, валуны, все приобретает непривычную, «лунносветную» окраску. Ага, вот и дозорный, да не один к тому же. Сидят часовые боком к Клюеву, изучают склон горы. Ничего вы там не высмотрите, чудаки! А все же повезло, могли на «секрет» наткнуться, совсем на подходе к нему оказались. Пасха сегодня, должно было повезти!

Белые начинают и выигрывают. Вот сидят в темноте часовые кавказских чиппавеев, команчей, апачей. Нет, не апачей. Апач — Тенгиз, если уж параллели по Карлу Маю продолжать. Тенгиз — друг Клюева. Виннету — друг Шаттерхенда. Клюев опять улыбнулся сам себе в темноте.

Внезапно он насторожился: кто-то шел по тропинке вверх, шел со стороны лагеря, шел по направлению к ним. Ага, вот появился силуэт. За ним второй, третий... То, что их больше трех, Клюев сразу определил, не смог только сосчитать, сколько же именно: передние закрывали сзади идущих. Гуськом шли, шаг за шагом. Если даже по широкому большаку идти будут, все так же продолжат ступать — шаг в шаг, след в след.

Везение номер два. Простое пасхальное чудо. Далеко ли собрались, джигиты? В хорошее время идете, в полночь, Часов в пять светать начнет. При свете диверсанту делать нечего, ему отсиживаться надо. Значит, два часа туда, два обратно, или что-то около этого. Может быть они здесь, в лагере, слышали рокот вертолета? Исключено — до места посадки километров пятнадцать, никак не меньше, да еще речек много вниз по склонам течет, звуковой фон все что угодно скроет. Разрыв гранаты в нескольких сотнях метров можно различить, это верно, но вертолет в десятке километров — нет. И все-таки... Мало ли каким образом можно засечь вертолет и передать сообщение в лагерь.

Впереди идущий взял чуть в сторону: говорил о чем-то с сидящим в «секрете». Дозорные находились метрах в тридцати от Клюева, разговор нельзя было услышать. Серьезные мужчины оппонируют им, они себя облапошить не дадут, они сами, кого хочешь, облапошат. Но у Клюева преимущество невидимки, и до тех пор, пока он таковым оставаться будет вместе со своей группой, преимущество будет возрастать. В подобной ситуации «засветиться», выдать себя может разве что самый никудышний диверсант.

Надо принимать решение. Если упустить эту группу, она может дойти до вертолета, во-первых. Во-вторых, находясь, в тылу у них, она будет создавать дополнительные неудобства. Выход один — пройтись-прогуляться за группой джигитов. Наблюдение за наблюдением, так сказать. Такса удваивается, потому как удовольствие двойное.

Клюев дал знак своим, и они все бесшумно сползли с тропы вниз по склону, прячась в кустах и густом подлеске.

Через несколько секунд на повороте появился первый из группы разведки противника. Он шел, практически не производя шума, ставя ногу на пятку и быстро, плавно перекатываясь на носок. При такой постановке стопы разве что веточка хрустнуть может, попав под ногу, но человеку, привыкшему ходить в темноте и по этой причине нашаривающему тропу ногами, не глазами, выработавшему в себе некое «радарное» чувство, словно у летучей мыши, такому и веточки очень редко под ноги попадаются.

Итак, один силуэт проплыл мимо, второй... Всего Клюев насчитал десять человек. Нормальная диверсионная группа. Для обычной рекогносцировки, наверное, и многовато. Тем более, что эти нагружены прилично, много чего за спиной торчит. Нет, в самом деле так и подмывает окликнуть: «Далеко ли собрались, мужики?» Наверняка поймут. Русский — язык межнационального общения. Поймут, будь это турки или сирийцы, а про афганских моджахедов и говорить нечего.