Когда наступила ночь этого кошмарного воскресенья, а дождь не прекратился, я третий раз в жизни испытал отчаяние.

Мы с Элеонорой находились в Аварийном Центре. Только что опять погас свет. Остальные сотрудники располагались на третьем этаже. Мы сидели в темноте, не двигаясь, не в состоянии что-либо сделать. Даже наблюдать мы не могли, пока не дадут энергию.

Мы говорили.

Сколько это длилось — пять минут или час — не могу с уверенностью сказать. Помню, однако, что я рассказывал ей о девушке, погребенной на другом мире, чья смерть толкнула меня на бегство. Два перелета — и я уничтожил свою связь с тем временем. Но столетнее путешествие не заменит века забытья, нет, время нельзя обмануть холодным сном. Память — мститель времени, и пусть ваши уши будут глухи, глаза слепы, и необъятная бездна ледяного космоса ляжет между вами — память хранит все, и никакие увертки не спасут от ее тяжести. Трагической ошибкой будет возвращение к безымянной могиле, в изменившийся и ставший чужим мир, в место, которое было вашим домом. Снова вы будете спасаться бегством, и действительно начнете забывать, потому что время все-таки идет. Но взгляните, вы одиноки; вы совершенно одиноки. Тогда, впервые в жизни, я понял, что такое настоящее отчаяние. Я читал, работал, пил, забывался с женщинами — но наступало утро, а я оставался самим собой и сам с собой. Я метался от одного мира к другому, надеясь: что-то изменится, изменится к лучшему. Однако с каждой переменой только дальше отходил от всего того, что знал.

Тогда другое чувство стало постепенно овладевать мною, и это было действительно кошмарное чувство: для каждого человека должно найтись наиболее соответствующее место и время. Вдумайтесь. Где и когда во всем необъятном космосе хотел бы я прожить остаток своих дней? В полную силу? Да, прошлое мертво, но, может быть, счастливое будущее ожидает меня на еще не открытой планете, в еще не наступивший момент. Как знать? А если счастье мое находится в соседнем городе; или откроется мне здесь, через пять лет? Что, если тут я буду мучиться до конца жизни, а Ренессанс моих дней, мой Золотой Век рядом, совсем рядом, стоит лишь купить билет?.. И тогда во второй раз пришло отчаяние. Я не знал ответа, пока не пришел сюда, на Землю Лебедя. Я не знаю, почему люблю тебя, Элеонора, но я люблю, и это мой ответ.

Когда зажегся свет, мы сидели и курили. Она рассказала мне о своем муже, который вовремя умер смертью героя и спасся от старческой немощи. Умер, как умирают храбрецы, — бросился вперед и стал на пути волкоподобных тварей, напавших на исследовательскую партию, в состав которой он входил. В лесах у подножия гряды Святого Стефана он бился одним мачете и был разорван на части, в то время как его товарищи благополучно добежали до лагеря и спаслись. Такова сущность доблести: миг, предопределенный суммой всех свершений, надежд на будущее и сожалений о прошлом.

Определения… Человек — разумное животное? Нечто выше зверей, — но ниже ангелов? Только не убийца, которого я застрелил в ту ночь. Он не был даже тем, кто использует орудия и хоронит мертвых… Смех? Я давно не слышал смеха. Изобретает религии? Я видел молящихся людей, но они ничего не изобретали. Просто они предпринимали последние попытки спасти себя, когда все остальные средства уже были исчерпаны.

Создание, которое любит?

Вот единственное, что я не могу отрицать. Я видел мать, которая стояла по шею в бурлящей воде и держала на плечах дочь, а маленькая девочка поднимала вверх свою куклу. Но разве любовь — не часть целого? Надежд на будущее и сожалений о прошлом? Именно это заставило меня покинуть пост, добежать до флайера Элеоноры и пробиваться сквозь бурю.

Я опоздал.

Джонни Киме мигнул фарами, взлетая, и передал по радио:

— Порядок. Все со мной, даже кукла.

— Хорошо, — сказал я и отправился назад.

Не успел я посадить машину, как ко мне приблизилась фигура. Я вылез из флайера и увидел Чака. В руке он сжимал пистолет.

— Я не буду убивать тебя, Джастин, — начал он, — но я раню тебя. Лицом к стене. Я беру флайер.

— Ты спятил? — спросил я.

— Я знаю, что делаю. Мне он нужен.

— Если нужен, бери. Совсем необязательно угрожать мне оружием.

— Он нужен нам — мне и Лотти! Поворачивайся!

Я повернулся к стене.

— Что?..

— Мы улетаем вместе, немедленно!

— Ты с ума сошел. Сейчас не время…

— Идем, Лотти, — позвал он, и я услышал за спиной шорох юбки.

— Чак! — сказал я. — Ты необходим нам сейчас! Такие вещи можно уладить потом — через неделю, через месяц, когда восстановится хоть какой-то порядок. В конце концов существуют разводы.

— Никакой развод не поможет мне убраться отсюда!

— Ну а как это поможет тебе?

Я повернул голову и увидел, что у него откуда-то появился большой брезентовый мешок, который висел за левым плечом, как у Санта-Клауса.

— Отвернись! Я не хочу стрелять в тебя, — предупредил он.

У меня возникло страшное подозрение.

— Чак, ты стал грабителем?

— Отвернись!

— Хорошо, я отвернусь. Интересно, куда ты думаешь удрать?

— Достаточно далеко. — сказал он. — Достаточно далеко, чтобы нас не нашли. А когда придет время, мы покинем этот мир.

— Нет, — произнес я. — Не думаю. Потому что знаю тебя.

— Посмотрим.

Я услышал быстрые шаги и стук дверцы. Я повернулся тогда и проводил взглядом взлетающий флайер. Больше я их никогда не видел.

Внутри, сразу за дверью, лежали двое мужчин. К счастью, они не были тяжело ранены. Когда подоспела помощь, я поднялся в Аварийный Центр и присоединился к Элеоноре.

Всю ту ночь мы, опустошенные, ждали утра.

Наконец оно наступило.

Мы сидели и смотрели, как свет медленно пробивался сквозь дождь. Так много всего происходило, и так быстро все случилось за последнюю неделю, что мы были не готовы к этому утру.

Оно принесло конец дождям.

Сильный северный ветер расколол свод туч, и в трещины хлынул свет. Участки чистого неба быстро расширялись, черная стена исчезала на глазах. Теплое благодатное долгожданное солнце поднялось над пиками Святого Стефана и расцеловало их в обе щеки.

У всех окон сгрудились люди. Я присоединился к ним и десять минут не отрывал глаз.

Грязь была повсюду. Она лежала в подвалах и на механизмах, на водосточных решетках и на одежде. Она лежала на людях, на автомобилях и на ветках деревьев. Развалины зданий, разбитые крыши, стекла, мебель загромождали дороги, полузасыпанные подсыхающей коричневой грязью. Еще не было подсчитано число погибших. Кое-где текла вода, однако медленно и вяло. Разбитые витрины, упавшие мосты… Но к чему продолжать? Наступило утро, следующее за ночной попойкой богов, людям оставалось либо убирать отходы, либо оказаться под ними погребенными.

И мы убирали. К полудню Элеонора не выдержала — сказалось напряжение предыдущих дней, — и я повез ее к себе домой, потому что мы работали у гавани, ближе ко мне.

Вот почти и вся история — от света к тьме и снова к свету, — кроме самого конца, который мне неизвестен. Я могу рассказать лишь его начало…

Элеонора пошла к дому, а я загонял автомобиль в гараж. Почему я не оставил ее с собой?.. Не знаю. Может быть, виновато солнце, которое превратило мир в рай, скрыв его мерзость. Может быть, моя любовь, испарившийся дух ночи и восторжествовавшее счастье.

Я поставил машину и пошел по аллее. Я был на полпути к углу, где встретил орга, когда услышал крик Элеоноры.

Я побежал. Страх придал мне сил.

За углом в луже стоял человек с мешком, как у Чака. Он рылся в сумочке Элеоноры, а она лежала неподалеку на земле — так неподвижно! — с окровавленной головой…

Я бросился вперед, на бегу нажав кнопку. Он обернулся, выронил сумочку, схватился за револьвер, висевший на поясе.

Мы были в тридцати футах друг от друга, и я бросил трость.

Он прицелился, и в этот момент моя трость упала в лужу, в которой он стоял.

Элеонора еще дышала. Я внес ее в дом и вызвал врача — не помню как; вообще, ничего отчетливо не помню. И ждал, и ждал.