— А почему он такой серый?

— Потому как еще маленький. Вырастет — сразу порыжеет… Так вы будете брать или обратно к дядьке отнести?

Так состоялось наше первое знакомство.

Прежде всего мы решили искупать щенка: у нас еще теплилась надежда, что грязь отмоется, он станет рыжее. Когда мы вынули щенка из миски и вытерли, в комнату вошла мама.

Я давно убедился, что взрослые имеют скверную привычку появляться в тот самый момент, когда их меньше всего ожидаешь.

— Это что такое? — с подозрением спросила мама.

— Овчарка…

— Для заставы, значит…

— Мы его только что искупали…

— Не слепая: вижу, что искупали, — строго заметила мама. — А вот чем вы его вытирали?

Все мы — я, Сергейка, мама и даже щенок — посмотрели на полотенце.

— Так, — сказала мама после тяжелой паузы, — мне еще щенка не хватало. Давно я вас от лишаев лечила?

Мы подавленно молчали. Я, Сергейка и щенок. Какая-то общая ниточка протянулась между нами, от сердца к сердцу, и щенок вдруг стал для нас таким дорогим, таким родным, что разве только служба в пограничных войсках могла нас разлучить. Это почувствовала мама и утомленно сказала:

— Вы и дня прожить не можете, чтобы не притащить в дом какую-нибудь пакость… Добро бы этот… — Красноречивый кивок в сторону Сергейки, что изо всех сил прижимал щенка к груди. — А ты? Ты ведь уже в восьмом классе! Должен хоть немного соображать: вытирать щенка тем же самым полотенцем, которым пользуемся мы!

С мамой я был согласен. Тут я, конечно, не подумал, надо было достать из комода чистое полотенце, вытереть им, свернуть аккуратно и положить на место. Тогда все было бы в порядке.

Росли мы, подрастал и щенок. Мы с нетерпением приглядывались к нему: когда, наконец, его серая шерсть начнет приобретать рыжеватый оттенок, поднимутся торчком уши и хвост, что закручивается бубликом, станет прямым, как палка. Однако нас ожидало жестокое разочарование: Микола нас попросту подло обдурил. Никакого дядьки, что служил на границе, у него не было, а тот несуществующий дядька, разумеется, никогда никакой немецкой овчарки не держал.

Так погибла наша мечта воспитать собаку для пограничной службы. И «Пионерская правда», которая долго придерживала место для нашей фотографии (я, Сергейка и Дик), была вынуждена напечатать снимок совсем другой собаки и другого счастливого владельца настоящей немецкой овчарки…

Однако у нас и в мыслях не было расстаться с Диком. Каждое утро он провожал нас, когда мы шли в школу, терпеливо ждал, когда вернемся, лаял под дверью, когда засиживались за учебниками. И последний, кого мы видели, уже отправляясь спать, снова был, конечно же, Дик. А когда наступали каникулы, мы и на минуту не разлучались.

А какой он был умный! Даже мама и та не раз говорила, что у Дика в голове ума больше, чем у меня и Сергейки, вместе взятых.

И вот Дика не стало.

В середине мая, когда я готовился дома к экзаменам, а Сергейка с головой нырнул в летние каникулы, Дика покусала собака. Мы сразу же бросились промывать его раны, заливать их йодом и забинтовывать.

Утром Дик со двора исчез. Мы нашли только окровавленные, перемазанные йодом бинты и весь день рыскали по селу, в поле и лесу, звали его в надежде, что откликнется, прибежит. Но так и не нашли и совсем поздно вернулись домой.

В тот вечер мы и есть не ели, и пить не пили — все выглядывали в темные окна. И нам чудился Дик — одинокий, несчастный, всеми покинутый…

А на третий день мама пришла встревоженная, сказала, чтобы мы собирались в райцентр, в больницу. Дика, оказывается, покусала бешеная собака, ту собаку охотники уже пристрелили, а мы, когда промывали Дику раны, могли тоже заразиться.

Впервые мы видели, чтобы мама так волновалась, нам же ну нисколечки не было страшно. Я только спросил, как же теперь с экзаменами. Страшно обрадовался, когда мама сердито ответила, что экзамены могут подождать, никуда они не денутся, сейчас главное — нас, детей, спасать. С мамой я был полностью согласен, что экзамены никуда не денутся — по мне, хоть бы их вовсе не стало, земля от этого не провалится, — и, совсем повеселев, стал поспешно собираться в дорогу, опасаясь, чтобы мама вдруг не передумала.

В больнице мы пробыли целехонький месяц. Нас через день кололи в живот, и уколы эти были очень болезненные, зато там было такое приволье, столько интересных книжек в библиотеке, роскошный сад вокруг, кормили нас так вкусно и учить ничегошеньки не надо, и мы были согласны хоть весь наш век оставаться в больнице.

Но все-таки нас выписали. Мне дали справку, мама отвезла ее в школу, и меня перевели в девятый класс без всяких испытаний.

В девятом большую часть времени я, наверно, просиживал над немецким языком. Во-первых, боялся ледяного взгляда Клары Карловны; во-вторых, никак не хотелось подводить Нину, которая за меня поручилась. Однажды она при всем классе сказала, что я знаю немецкий язык никак не хуже некоторых. А возможно, и лучше.

Не знаю, на кого Нина намекала, только после этого заявления на нее почему-то обиделась Ольга Чровжова. И Нина от нее пересела: поменялась партами с Калюжным. Сидит теперь сразу за мною и Кононенко. Кононенко по этому поводу сказал, что нам сильно повезло, так как теперь у нее можно во время контрольных списывать задачки.

И еще Кононенко сказал, что Нина в меня влюбилась. Я с ним тут же подрался, и несколько дней мы не разговаривали, а потом Вася Гаврильченко нас помирил. Он выслушал сначала меня, потом Кононенко и сказал, что мы оба слишком погорячились.

У нас с Мишкой произошло примирение, и наша дружба стала еще крепче.

Любовь пришла к нам в том самом девятом классе, во втором полугодии. Это была удивительная любовь: она вспыхнула как эпидемия и за какие-нибудь день-два охватила все старшие классы, а точнее — их мужскую половину.

Итак, мы любили всем классом и ревновали тоже всем классом: не к какому-то конкретному Сашке, Миколе либо Игорю, а к девятому «А», десятому «Б» или восьмому «В». Дело в том, что влюбленность была особенная и имела свою неповторимую историю.

Все началось с того, что из нашей школы ушел учитель химии. К этому известию отнеслись мы с прохладцей, даже порадовались, ведь, пока нового учителя найдут, можно будет какое-то время бить баклуши. Наконец настал день, когда, как мы узнали, в школе появился новый химик и вот сегодня должен прийти к нам на урок. Сидим на местах, глазами впились в дверь. Вот и звонок! Сначала слышно только, как колотятся собственные сердца, а потом — легкая походка в коридоре, по ту сторону двери. Шаги замерли, кто-то мелодично и звонко спросил: «Это здесь?.. Очень благодарна!» Скрипнули двери, и в класс вошла такая молодая, такая красивая девушка, что, встретив ее где-нибудь вне школы, мы ни за что не поверили бы, что она учительница.

А когда она блеснула по классу глазами, когда звонко и весело поздоровалась: «Добрый день!», мы все, все восемнадцать парней, вскочили, как один, и дружно ответили. За нами — что им оставалось делать? — нехотя и угрюмо поднялись девчата.

Анжелика Михайловна (так звали новую учительницу) с той поры и навсегда овладела нашими сердцами.

У нас в классе она появлялась дважды в неделю. И мы — все ребята — каждый раз ожидали урока химии, как праздника. Никогда раньше так идеально чисто не бывала вытерта доска, так аккуратно положен мел, так красиво застлан стол белой бумагой.

— Вы, если бы могли, то и пол перед ней вылизывали бы! — упрекали нас девчата. И были недалеки от истины.

Для Анжелики Михайловны мы были на все готовы. Даже на то, что большинство из нас начали втайне бриться.

На это деяние нас понуждали не густые бороды, не длинные усы, а все те же — на год старше, чем мы, — ученики из десятых «А» и «Б» классов, которые также были влюблены в Анжелику Михайловну.

Тех, кто брился, мы сразу узнавали по царапинам и порезам на щеках и подбородке. Таких не столько побритых, сколько порезанных ребят с каждым днем становилось все больше и больше, а когда и Мишка засиял однажды свежими царапинами, я тоже не выдержал и решил, что настал и мой час.