Обалдело смотрю на Федьку, а он уже не в учебник, в раскрытые двери уставился. Ноздри у него ходуном ходят и в глазах хищные огоньки горят.

— Приеду домой, закажу пирогов напечь, — говорит он, не оборачиваясь. — Все сам поем!

Наконец, когда нам кажется, что дальше терпеть невозможно, к нам в комнатушку вплывает хозяйка. Ее круглое лицо лоснится, словно тоже смазанное желтком, в руке тарелка с двумя пирожками-крохотульками.

— А ну-ка, ребятушки, отведайте!..

Пожалуй, еще долго нам лакомиться бы ее пирожками, не выручи нас козел.

Городок, в котором мы учились и жили, был поистине козьим царством. Легионы коз бродили по улицам и переулкам, выщипывая траву и обрывая листья. Куда бы ты ни направился, обязательно натыкаешься на козу. Коз было тьма-тьмущая, а вот козлы наперечет. В нашем углу, например, не было ни одного. Но это и не удивительно: от козы молоко и козлята, а от козла какой толк?

Однако наша хозяйка рассудила иначе. Козы козами, но и без козла не обойтись. На нем тоже можно прибыль получить. И одним воскресным днем привела с базара красавца козла. С могучими рогами и холеной профессорской бородкой. Оставшись с нами наедине, он доверчиво приблизился к нам, и тут же Федька больно щелкнул его по носу.

От неожиданности, боли и обиды козел жалобно мекнул и отскочил было назад. Не мешкая, я схватил его за рога и начал выкручивать ему голову, стараясь повалить на землю.

Так состоялось наше первое знакомство.

Прошло совсем немного времени, как это миролюбивое, доверчивое существо превратилось в сущего дьявола. Стоило козлу заметить нас, как он сатанел: глаза его загорались адским огнем, хвост бешено крутился. Нагнув голову и выставив страшные острые рога, козел бросался в атаку. Казалось, он теперь только и жил жаждой мести, подстерегая нас на каждом шагу. Стоило мне или Федьке выйти утром на крыльцо, козел мгновенно, точно из-под земли, появлялся. С разгона стукался лбом в крыльцо так, что доски трещали.

Отныне мы с Федькой передвигались по двору пробежками. Со всех ног мчались к калитке, ощущая спиной нацеленные острые рога, а возвращаясь из школы, летели как сумасшедшие к крыльцу, спасаясь от обезумевшего животного. Не раз и по земле катились, сбитые мощным ударом.

Первому крепко досталось Федьке. Козел таки настиг его возле крыльца. Сотворив головоломное сальто, Федька влетел в комнату… И потом долго пытался составить вместе разодранные надвое штаны, еще больше сердясь из-за того, что я над ним хохотал.

В другой раз надрывал от смеха живот Федька, а мне было совсем не до веселья.

Возможно, мне и удалось бы удрать, если бы не какая-то тетка, что несла с базара кошелку яиц. Когда я пулей вылетел со двора на улицу, тетка оказалась как раз на моем пути… И мы уже втроем — я, тетка и козел — единым клубком скатились в канаву.

Выкарабкавшись из-под меня и козла, тетка схватила раздавленную кошелку и раза два благословила ею меня по голове. Что она при этом выкрикивала, я не слышал: все желтки и белки вылились на меня. Вернулся я домой похожий больше на раздавленное яйцо, чем на человека.

Федька ржал, как конь. А хозяйка сердито заявила, что козел тут ни при чем, мы сами во всем виноваты.

— Почему он только за вами гоняется, а меня не трогает?

Мы не знали, что ответить, и про себя истово желали, чтобы поскорей и нашей хозяйке досталось.

И что бы вы думали, он таки и до нее добрался: так саданул Домну Даниловну, что она три дня сесть не могла, даже ела стоя.

Судьба козла этим была решена: пылая местью, Домна Даниловна позвала мясника. И потом целый месяц после казни мы давились козлятиной: суп с козлятиной, борщ с козлятиной, пирожки с козлятиной, котлеты из козлятины. Нам уже всерьез казалось — конца-краю не будет этой козлятине и до последних дней своих придется нам жевать этого проклятого козла.

От затянувшихся поминок по козлу спасли нас матери. Прослышав, как кормит Домна Даниловна своих постояльцев, они забрали нас и перевели на другую квартиру, но теперь уже без хозяйских харчей.

Проснулись мы в то утро рано, задолго до первого школьного звонка. Точнее говоря, проснулся рано я, а Федька и не думал подниматься: ругался вовсю, натягивая на голову одеяло.

— Федь, а Федь! Вставай же!

— М-м-м… А сколько времени?

Я стремглав бросился в соседнюю комнату, где обитали огромные часы, похожие на гроб, поставленный стоймя. Они так уныло и неохотно отсчитывали часы и минуты, что мне всегда казалось: стоит только им остановиться, потом заводи не заводи — стрелки ни за что с места не сдвинутся.

— Ничего, успеем, — позевывая, ответил Федька, когда я ему сказал, что уже четверть восьмого. Нехотя выбрался из-под одеяла, спросил: — И куда это мои ботинки подевались?

Чем дольше он возился, тем большее нетерпение меня охватывало. Казалось, что мы обязательно опоздаем, что заявимся в школу, когда все уже будут сидеть за партами. А как тогда в класс зайти?

— Давай-давай, Федь, быстрей одевайся!..

Наконец-то все заботы и сборы позади — и оделись, и умылись, и позавтракали. Наконец мы выбегаем на улицу.

Утро встречает нас торжественно и празднично. Небо стоит высоко-высоко, и редкие облачка серебристыми паутинками плывут по нему. Солнце вовсю сияет нам прямо в лицо, и Федькины оттопыренные уши горят, как фонари. Он размахивает своим новеньким портфелем, и под солнечными лучами ярко поблескивает никелированный замок. Мне кажется, что Федька нарочно так размахался, чтобы поиздеваться надо мною. Дело в том, что у меня в руках кошелка не кошелка, сапог не сапог, а черт-те что.

«Черт-те что» появилось на свет после того, как я наотрез отказался брать с собою старую, ношеную-переношеную сумку, с которой ходил и в пятый, и в шестой, и в седьмой класс.

С моей стороны это было не совсем честно: сумка все эти годы служила мне верой и правдой, всегда была добрым, надежным товарищем. Сколько раз летела она на пол, в снег, на траву, а то и просто в дорожную пыль, потому что никогда не было времени аккуратно положить ее где-нибудь. А разве не мчалась она наперегонки с другими сумками по льду — чья дальше других отлетит? И разве не принимала боевое участие в многочисленных сражениях, разгуливая по головам и спинам моих противников? Разве надежно не скрывала все те вещи, о которых взрослым не требовалось знать, — то рогатку, то пугач, то «запретную» книжку. Хотя бы того же Мопассана: при одном намеке на него мама начисто пообрывала бы мне уши.

Но что поделаешь! Честно отслужила свое сумка, но ехать с нею в город мне было стыдно.

Вот тогда-то и пришла маме мысль сшить мне портфель. Вскоре она торжественно извлекла из кладовой голенища от женских сапожек. Мама их носила, когда была еще молодой, и последний раз надевала задолго до моего рождения.

С подобающим почтением разглядывал я старые, потрескавшиеся от времени голенища и никак не мог в толк взять, для чего их мама вытащила.

— Мы из них закажем тебе портфель.

— Портфель?

— Ну да… Отнесу к немому, и он такой сошьет, что будет не хуже настоящего.

Признаться, тогда я даже спорить не пытался. Меня разобрало любопытство: что же из этого может получиться?

Немой, который обувал по меньшей мере половину села, наверное, никакого понятия не имел, что представляет собой портфель. Поэтому кроил и шил так, как подсказывала ему фантазия. Главное, о чем он старался, чтобы не было износу его творению. «Чтобы в воде не промокал, — показал, подмигивая, в небо, — чтобы и по швам не расходился», — ткнул пальцем сначала в дратву, потом в мою сторону.

— Когда же за ним прийти? — поинтересовалась мама.

Немой, приложив ладонь к груди, показал затем семь растопыренных пальцев.

Ага, значит, через неделю.

Спустя назначенный срок мы пришли к немому. Увидев нас, он отложил в сторону чей-то ботинок, поднялся с табуретки и достал с полки что-то завернутое в мешковину. Когда он развернул сверток, мы с мамой невольно содрогнулись.