Отец, увидев меня первый раз после схватки на арене, поменялся в лице, его глаза потухли. Он, наверняка, подумал, что Сальтирин причинил мне вред, и дочь его тронулась рассудком. И я действительно тронулась. Я не могла жить без огневолосого. А его все не было.

Глиняные таблички были исписаны его именем, оно выводилось тщательно, так чтобы края получались в меру острыми и в меру плавными, буквами его имени я рисовала его образ.

Лето сменилось осенью, но мне становилось только хуже. Глиняные таблички уже не давали прошлой радости, и я с остервенением прокалывала пальцы и рисовала кровью по содранным с тюфяка простыням. Руки стали худыми и бледными, как и ноги, тело истаивало на глазах. Только я единственная, кто этого не замечал.

Каралас приходил почти каждый день. Я слышала, как тяжелеет с каждым днем поступь отца, понимала, что он мучается, но не могла его утешать.

Именно тогда я и потеряла первого дорогого человека, и не только для себя, но и для рода, для государства.

Меня спасла Аракиан.

Однажды, ко мне пришел не отец, а она, моя мачеха, моя названная мама, показанная, как держать кинжал положено юной деве, катавшая меня на плечах и позволявшая срывать цветки вишни и спелые плоды яблок из сада. Она грубыми мозолистыми руками плела мне венки и косы и учила меня плавать, создавая маленькие водовороты, которые не пугали, а наоборот веселели ребенка.

Аракиан вошла и, плотно закрыв дверь, опустила засов, отрезая нас от мира, хотя в последнее время запирали меня. Но насторожило не это, а то, что Сальтирин придет и не сможет попасть ко мне. Я даже отложила свои художества и, встав, направилась к двери, дабы не пропустить его прихода.

— Подойди ко мне, дитя! — позвала женщина.

Под ее глазами залегли синие круги, морщины, которые до последнего времени больше напоминали тонкие волоски, избороздили лицо, соперничая с глубокими шрамами, светлые волосы с серебристыми прядями были стянуты в тугой хвост. На ней было простое белое платье, прямое без изысков, даже без пояса, а ведь Аракиан платья ненавидела. И это должно было насторожить, но я была уже далека от этого мира, мира, в котором белый цвет траура.

— Он придет! — я потянулась к засову.

— Он не придёт сейчас, — голос ее был полон жалости и тепла.

Я упрямо покачала головой.

— Нет, он придет! Я нужна ему!

— Милое мое дитя. Присядь рядом со мной, — Аракиан уселась на мою постель и похлопала ладонью рядом с собой. — Я хочу поговорить с тобой, а потом мы пойдем искать твоего Сальтирина. Он — мужчина, а я учила тебя, что мужчина — не бог. И ради бОльшей любви ему не мешает немного помучиться.

Я заколебалась, но подошла и села рядом. От нее пыхало жаром, и когда ее рука поймала мои холодные пальцы, и я испугалась, что обожгусь о ее кожу.

— Расскажи мне о Сальтирине. Какой он? — светлые глаза, в котором угадывалась весенняя зелень, засветились нежностью.

— Он… Он… У него синие глаза и волосы подобные раскаленной лаве. Его голос, как горный поток, спрятавшийся в глубоком ущелье. Он пахнет далеким океаном. Он сильный и красивый. Он… — я замешкалась. Больше ничего на ум не приходило. Я хотела сказать, что он чувственный и нежный, страстный… Но не могла. Его образ стоял передо мной, но соткан он был из тех нескольких минут, которое судьба выделила нам. Но это, никоим образом, не мешало мне думать, что он любит меня до безумия.

— А ты можешь показать мне, каков он? — наклонилась ко мне Аракиан. — Я так хочу восхищаться им вместе с тобой.

— Ты отберешь его? — взвилась я. Но ее рука оказалась сильнее моих слабеньких усилий.

— Ну что ты? Ты — избранная жена. Он только твой. Но я хочу разделить с тобой твою радость. Ты же мой девочка. Мое дитя. Не ты ли считала меня мамой, чем льстила моему сердцу?!

На меня волной накатило раскаяние. Аракиан действительно была для меня мамой. А разве мамы отбирают и причиняют боль? Нет! Они холят и лелеют свое дитя, как старшая супруга отца любила меня. Пусть она узнает, как прекрасен огневолосый.

— Да, хочу!

— Тогда вытяни руку, — ее лицо приятно изменила улыбка.

И я послушалась. Порез, сделанный кинжалом, который достала из-под моей подушки мачеха, куда она сама и научила меня прятать оружие, был гораздо глубже, чем делала я, он шел почти по самому запястью, Аракиан сделала тоже самое со своей рукой. Наши руки сцепились: ладони к ладони, кровь к крови, а вокруг тонкой струйкой побежала вода, окрашиваясь в темно красный цвет, подобно кокону опутав наши руки.

— Ты покажешь мне его, милая? — женщина чуть прикрыла глаза.

И точно по ее велению мои воспоминания потянулись к Аракиан, она будто впитывала их, начиная дрожать всем телом. И в какой-то момент я тоже забилась, осознав, что воспоминания не просто передаются они, стираются из моей памяти, оставляя лишь расплывчатые тусклые образы, как на глиняных табличках, у них не было красок и красоты.

Аракиан забирала не только память, но и чувства, оставляя пустоту, зверский голод, тело начало ломить. Только сейчас я осознала, что кто-то там, снаружи, пытается выбить дверь, и засов уже почти поддался. Между мной и ею текла уже не окрашенная вода, а кровь, чуть разбавленная каплей воды. Рука магини ослабела в тот момент, когда дверь была снесена с петель, и на пороге появился отец с зятьями.

Старшая супруга Караласа, оплот рода, медленно повернула голову в сторону мужа, смотревшего на нас полными боли глазами.

— Дитя свободно, — прошептали бескровные губы магини.

Рука ее разжалась, кровь ухнулась вниз, обдав меня и ее, но и ей и мне уже было все равно. Мне, потому что я, как и все, с ужасом смотрела на маму, а ей, потому что Аракиан была мертва. Тело ее откинулось на кровать, и женщина, испустив последний вздох, застывшими глазами уставилась в потолок.

— Мама, — я коснулась ее руки. Глаза обожгло, и грудь сдавило от нахлынувшей боли.

Отец подошел к кровати и опустился на колено возле тела жены, его пальцы нежно коснулись ее лба и мягко скользнули по лицу, закрывая веки. Эта же рука обхватила безжизненную ладонь магини и прижала ее к тому месту, где билось сердце воина.

— Папа? — мир сузился до кольца на пальце отца с черным камнем, он и поглотил мое сознание, окунув во тьму…

— Что за спешка?!

Более удивительного явления, чем взволнованный Дорик, мне еще видеть не приходилось. Какие там кристаллы, линормы, друиды, магия и комары-убийцы в желтый горошек, о которых я только что прочитала в доносе очередного психа! Обычно спокойный, полный достоинства секретарь (я потому его и взяла, ведь все особо эмоциональные посетители сливали на него свой напор и гонор и в мой кабинет заходили уже шелковыми) подпрыгивал в нетерпении, точно мальчишка.

— Министр лорд Рапар вас вызывает очень срочно! Очень! У него очень важный гость!

Как-то многовато для пары фраз слова «очень». Хм… На линормов мы вроде уже насмотрелись лет эдак на сто вперед. Кто же вызвал такой ажиотаж?

— Арт-Империт! — заявил Дорик, видимо, уразумев, что озарение начальство так и не посетило.

— О! — только этого мне не хватало.

Лорд Витон.

Я с ним лично была незнакома, но репутация бежала впереди Арт-Империт на милю.

Во-первых, несмотря на открытость и душевность в общении самого лорда Витона (это опять же с чужих слов) род его был очень замкнут, говорят, у него даже есть жена и дети, только при дворе они не появились ни разу, предпочитая сидеть в роскошном поместье недалеко от знаменитой Альтеры. Может, ящерицам он потому и приглянулся. И не надо мне сказочки рассказывать, что человеческого «соправителя» выбирает Большой совет. Ясное дело — это место не займет тот, кому не доверяет Император.

Во- вторых, судя по настроению общества, Витон всех устраивал. Он лишний раз из дворца не выходил, но уж если решался, то исключительно по особым случаям: поприсутствовать там на чьей-нибудь казни или ввести в действие университет, храм или богодельню. И хороших поводов было больше, чем он выгодно отличался от предыдущих Арт-Империт.