Прошла машина без кузова, приспособленная для перевозки бревен, потом промчалась другая, полная досок и балок. Перевозили дом. И Степан Парамонович уже отчаялся дождаться попутной машины. А стоять посреди дороги было нехорошо, вон прошла учительница, еще подойдет, спросит, а расспросов-то больше всего и избегал Степан Парамонович. Нечего бередить сердце. Лучше стоять молча, стиснув зубы, и смотреть на петлю дороги.

Эх, Степан, Степан, как же такое получилось, что вот стоишь ты у дороги, ждешь попутную машину, и только одного сейчас хочешь — поскорее уехать отсюда? Не за этим явился ты на Карельский, не так представлял себе жизнь, а вот как оно вывернулось. И если посмотреть в сердце, нет там ни ясности, ни уверенности, что правильно ты поступаешь. Скорее другое увидишь — тревогу, осуждение самому себе. Но уж таков у тебя характер, никак ты не можешь переломить себя. И пусть хуже будет, — настоишь на своем… наперекор себе.

«А может, и к лучшему все повернется, — подумал Степан Парамонович. — Уж больно Кузьма напорист, в других колхозах тихо, а у него что ни день, то новые затеи. В другом-то колхозе все станет на место и потечет спокойненько жизнь». От таких дум на сердце становилось теплее и не так тоскливо было смотреть на поля, на черные фигурки людей.

Машины все не было, начал накрапывать мелкий, похожий на осенний, дождик, ветер стих, все стало туманно, исчезли в сырой измороси холмы с соснами, поля, люди Степан Парамонович направился было домой, когда совсем неподалеку загудела машина. Он выбежал на середину дороги и, раскинув руки, остановил ее в двух шагах от себя.

Через полчаса машина увозила семейство Щекотовых. В кузове стояла корова, лицом к кабинке сидела на тюках Елизавета с ребенком, а спиной к ним сидел на сундуке Степан Парамонович.

Дождь, вначале накрапывавший, перешел в ливень, но вскоре поутих и равномерно застучал в ссутуленные спины длинными косыми струями. Степан Парамонович набросил на голову брезентовую куртку. Держать ее было неудобно, ветер вырывал ее, сплескивал с вмятин, где собирался дождь, пригоршни воды, и они стекали по рукам. Становилось липко, мокро.

А машина шла, вот уже миновали мостик. По реке прыгали большие белые пузыри, и казалось, что вода кипит. Потом потянулось поле, вспаханное Степаном Парамоновичем. Вот здесь он сказал Кузьме: «И не желаю работать при таком руководстве!» Сказал — и сдержал свое слово. Внезапно он увидал Кузьму, стоявшего на обочине дороги. У него по лицу стекала вода, рубаха плотно прилипла к телу, так что были видны ключицы. Кузьма поднял руку, что-то крикнул и побежал за машиной. Степан Парамонович хотел было остановить, но передумал и еще ниже склонился под курткой. Дорога, как назло, была в этом месте прямая, и долго еще видел Степан Парамонович Кузьму, смотревшего ему вслед, а когда он исчез, то Степан Парамонович больше ни на что не смотрел, сидел, опустив голову. Шел дождь, тот самый дождь, которого так ждали в колхозе. Да и сам Степан Парамонович до сегодняшнего дня частенько поглядывал на небо, а теперь дождь только досаждал, нагоняя ненужную тоску.

Машина подпрыгивала на ухабах. Вещи от сильной тряски сползали, давили сундук, а сундук прижимал ноги к новым бортам машины. Плакал сынишка, протяжно, как голодная, ревела корова. А дождь шел не переставая, все сильнее, уже с громом, веселый, звенящий.

Дождь прошел. Выглянуло солнце, резко запахло зеленью. Вдоль дороги бурлил ручей, унося листья, темную хвою, сбитые ливнем с деревьев сухие ветки. От черных пашен поднималось марево. Кузьма тихо шел по обочине дороги. Он вымок до нитки. Волосы плоскими прямыми прядями прилипли ко лбу и вискам.

Уехал Щекотов! Что ж, в конце концов, этого даже следовало ожидать.

Солнце припекало сильней, от гимнастерки повалил пар. Ручей становился тоньше, спокойней. Напоенная водой земля стала тяжелой, вязкой. На участках звонко перекликались женщины, все они были мокрые, возбужденные. Жена Алексея Егорова окликнула Кузьму и, как молоденькая, перепрыгивая через борозды, подбежала к нему;

— Что это, никак Щекотовы проехали на машине?

— Щекотовы, — сухо ответил Кузьма. Он ждал, что еще скажет Егорова.

Она утерла концом мокрой косынки лицо и запросто сказала:

— Смотри-ка ты, и с ребенком не забоялся уехать! Куда ж это он, не иначе, домой?

— А уж это надо у него спросить.

— Бабыньки, а ведь верно Полинка сказала — Щекотов уехал! — закричала Егорова.

«Эка дура! — злясь, подумал Кузьма. — Ровно радость какую, сообщает».

Им овладело жгучее чувство ярости на Щекотова. Эх, если бы было на фронте, как бы он этого Щекотова повернул!

Шагая по участку, Кузьма чувствовал на себе взгляды колхозников. Что-то они думают? Винят ли Щекотова или, может, жалеют его?

Он прошел мимо Марии. С того дня, как приехал Петр, Кузьма ни словом не обмолвился с ней. Он видел: она избегает его, понимал, что ей, должно быть, неприятно встречаться с ним, и старался сам не попадаться ей на глаза, не разговаривать с нею. Он ничего не знал, что происходило в доме Хромовых. А там было не совсем ладно. Накануне вечером Петр во всеуслышание заявил, что уезжает. Поликарп Евстигнеевич только крякнул, сдерживая себя, чтобы не закричать на зятя. Пелагея Семеновна заахала, всполошилась, пригорюнилась. Мария, побледнев, вышла в свою комнату. Петр пошел за ней.

— Я знаю, что делаю, не беспокойсь…

В горнице было сумрачно. От фикуса падала на пол черная тень. В углу смутно выделялась темная кровать, и белая накидка на подушках казалась холодной, как снег. Мария сидела у маленького столика, убрав под стул ноги.

— Зря ты это, Петя, — говорила она. — Неплохо здесь будет тебе. Завтра же можно будет на правлении договориться, чтобы нам отдали щекотовский дом…

Петр шагал по комнате из угла в угол.

— Никак ты не можешь понять меня, — перебил он Марию, пересекая тень фикуса. — Я знаю, что делаю…

— Ой, Петр, не знаешь, — заглядывая ему снизу в глаза, проговорила Мария. — Разве здесь плохо? Ну, поживи… Ну, поживи хоть месяц, поработай в колхозе. И ты увидишь сам все.

— Брось, пустое это…

Мария заплакала. Сколько лет она ждала: вот приедет Петр, и начнут они жить, работать, помогая друг другу. Не сбылось… Чужим вернулся Петр.

Кто-то прошел возле нее. Мария подняла голову. Это был Кузьма. Гулко, словно сорвавшись, ударило сердце. Но у нее уже не было того неприязненного чувства к Кузьме, какое появилось в первые дни приезда мужа.

В обед было заседание правления. Сидели на берегу. Неподалеку раздавались визгливые голоса девчат, купавшихся в реке. Николай Субботкин нетерпеливо поглядывал на Кузьму. Ему хотелось идти туда, где была Груня. Он представлял себе, как она, робко приседая, входит в воду. Полинка, наверное, на нее брызгает. Груня кричит… Николай улыбнулся и потрогал верхнюю губу. У него опять отрастали усы. На этом настояла Груня, она никак не могла привыкнуть к безусому лицу Николая.

Кузьма говорил злым голосом. Никогда еще он не чувствовал себя так стесненно, как сейчас. Рядом сидела Мария. Он не смотрел на нее, но видел: вот она потянулась за желтым лютиком и, близко поднеся к губам, стала раздувать его венчик.

— Я сообщил в сельсовет и оттуда позвонил в райком партии, — раздражаясь и на Щекотова, и на себя, и на всё, что так нескладно получается в жизни, жестко говорил Кузьма. — Емельянов обещал приехать вечером. Вечером будет собрание. Ты что улыбаешься, Николай?

— Я ничего… — делая серьезное лицо, сказал Субботкин. — Слушаю.

Кузьма взглянул на тяжелые косы Марии, уложенные вокруг головы.

— Может, что скажете, Мария Поликарповна? — эти слова вырвались как-то сами собой; Он и не собирался ее спрашивать, но ему вдруг так захотелось услышать ее голос.