“Эге, голубчик! — думаю. — Опять появился!”

Выхватываю из кармана электрический фонарик и направляю на него луч света.

И вот на черном, ночном фоне вижу я это самое зна­комое мне лицо, показавшееся в то время, ввиду моего нервного состояния, страшным и неприятно как-то оска­лившим зубы. Смотрит на меня в упор неподвижным взглядом сквозь свои большие роговые очки.

Все это, конечно, продолжалось одно мгновение. Ли­цо сразу исчезло.

Выскакиваем мы с Петей наружу. Тщательно обы­скиваем все кругом — никого нет. Да, собственно говоря, в этом нет ничего удивительного. В таком парке, как у нас, каждый легко может спрятаться даже днем.

В общем, в эту ночь мы не спали. Я вызвал несколь­ко человек охраны и расположил их в засаде у разных дверей здания. Сам же караулил в коридоре, погляды­вая то и дело в окно. Но все это оказалось совершенно напрасным. Никто не появлялся, и ничего особенного в эту ночь не произошло.

Но вот по прошествии нескольких дней начинаю я замечать, что с Петей творится что-то неладное.

Стал он мрачный, как чорт. Куда-то надолго исчезает и даже иногда не ночует дома. Сразу видно, что чем-то весьма озабочен.

“Все продолжает изображать из себя сыщика, — ду­маю. — Вот чудак!”

Однако свои обязанности он несет исправно. При­драться не к чему.

Просыпаюсь я как-то ночью по неизвестной причине. Прислушиваюсь… Тревоги, кажется, нет — метроном сту­чит медленно. Но за последнее время у меня уже вы­работалась привычка: прислушиваться ночью к различ­ным шорохам. И вот слышу: откуда-то издалека доно­сятся знакомые звуки. Начинаю соображать, что это че­рез репродуктор передается граммофонная пластинка. Даже шипение иголки иногда слышно — видно, старая.

Но что же это за пластинка? “Неужели, — думаю, — еще кто-нибудь, кроме Пети, занимается тем, что запи­сывает звуки бомбежки?” Слышу — запись точно как у Пети. Кончилась одна пластинка. Поставили вторую такого же содержания. Ветер доносит звуки порыва­ми — то тише, то громче. Начинаю будить Петю.

“Послушай, — говорю я ему, — какую музыку пере­дают”.

Но здесь, как нарочно, все стало затихать.

“Ничего особенного”, — отвечает мне Петя.

“Звукозапись, — говорю я ему, — точно такая же, как у тебя. Только что доносилась издалека”.

Приподнялся Петя, протер глаза руками и говорит мне встревоженным голосом:

“Не может быть! Откуда такая, как у меня? Тебе, наверно, послышалось”.

Сидели мы с ним еще некоторое время и ждали, но больше так ничего и не услышали.

Наутро — не помню, по какому случаю — ищу я гла­зами Петин чемоданчик для хранения граммофонных пластинок и не нахожу его нигде. А раньше он стоял всегда на видном месте.

Это меня заинтересовало. Принялся я искать чемо­данчик и скоро убедился в том, что его решительно ни­где нет!

“Куда он мог деваться?” — спрашиваю Петю.

“Вот уж не знаю. Непонятное дело!..” — отвечает он.

Нужно вам сказать, постепенно стал я не на шутку беспокоиться.

Петя ушел по своим делам, а я остался один.

Первый раз за все это время я тут по серьезному за­думался о всех этих событиях. Внутренне начал согла­шаться с Петей, что во всем этом существует действи­тельно какая-то тайна. Охватило меня беспокойство. Тут погода еще мерзкая, осенняя. Туман на дворе такой, что в десяти шагах ничего не видно.

Хожу один по коридору — так себе, просто безо вся­кого дела. Все теперь кажется мне подозрительным. Да­же в гуле собственных шагов, отдающемся по коридору, слышится мне что-то неестественное.

“Что все это значит? — думаю. — Кому понадобились ерундовые Петины пластинки и кто это вздумал заво­дить их ночью? Что это за шутки?..”

Хожу я, значит, часто останавливаюсь, прислушива­юсь, присматриваюсь к разным предметам. Одним сло­вом, нервы стали не совсем в порядке.

А вот вечером, представьте себе, напало на меня, на­оборот, боевое настроение.

“Обязательно разберусь с этим делом, — думаю я. — Разберусь, если даже для этого придется задержаться с отлетом. Может быть, здесь действительно серьезное вредительство какое-нибудь готовится. Но сейчас даже неудобно обратиться куда-либо за помощью. Еще засме­ют. Надо собрать более серьезные факты. Поймать бы мне этого сутулого в очках! Чего ради он все время воз­ле нас крутится? Я бы тогда сразу узнал, в чем дело…”

Прежде всего я решил обследовать соседние терри­тории.

Выхожу в парк.

С безразличным видом гуляющего человека начинаю бродить, осторожно присматриваясь к окружающим зда­ниям.

А вокруг, куда ни взглянешь, — большие корпуса, при­надлежащие другим институтам, всевозможные ла­бо­ра­то­рии, мастерские и даже маленькие заводы.

В некоторых из них кипит работа. У нас в Ленингра­де во время блокады использовали малейшую возмож­ность для про­изводства, вооружения и вообще всего не­обходимого для фронта. Но много было и пустых кор­пусов с эва­куи­ро­ван­ным оборудованием. Выглядели они безжизненными.

Долго я ходил таким образом, стараясь ко всему вни­ма­тельно присматриваться.

Начинало темнеть.

Скоро завыли сирены воздушной тревоги. Метроном пе­ременил свой ритм и стал постукивать быстро.

Я уже начал было сомневаться в целесообразности моих наблюдений и решил вернуться к себе, как вдруг за­ме­тил в глубине парка трех человек, торопливо иду­щих по ал­лее.

“В бомбоубежище, верно, спешат”, подумал я.

На всякий случай направился к ним напрямик через за­росли парка.

Нужно сказать, что здесь мне явно повезло. Не успел я приблизиться на такое расстояние, чтобы по-настоя­щему их рассмотреть, как почувствовал, что в их числе находится этот самый щупленький, сутулый субъект, встречи с которым я именно и искал.

Расстояние между нами все уменьшается…

Он самый! Идет между двумя другими. Что ты тут будешь делать! Их все-таки трое, а я — Один. Ничего не остается, как только следовать за ними.

Осторожно, прячась за деревьями и кустами, иду, не упуская их из виду ни на одну секунду.

Мешают проклятые кусты! Бьют своими ветками по лицу.

Куда они идут? Вот проходят мимо корпусов химико-технического института. Дальше — корпуса физико-тех­нического. Еще дальше — какие-то полуразрушенные бомбами мастерские. Сворачивают во двор — я за ними.

Вскоре все трое подходят к дверям маленького одно­этажного здания и исчезают внутри.

Начинаю обследовать здание. Обхожу его кругом, держась на почтительном расстоянии, чтобы не заме­тили.

Вижу, в одном из окон со стороны, противоположной входу, появился свет. Слабо пробивается через какую-то щель в светомаскировке.

Я сразу к ней. Везет, вижу, мне здорово. Через эту щель, конечно при некоторой изворотливости, можно прекрасно наблюдать за освещенным помещением.

Стою, притаив дыхание, и кажется мне, что стук мое­го сердца раздается громче, чем удары метронома из ближайшего уличного репродуктора.

На дворе уже окончательно стемнело. Ветер усилил­ся. Деревья шумят уныло, как будто им очень жалко расставаться с пожелтевшими листьями. А я приткнулся носом к стеклу и замер на месте…

Кажется, что мои худшие опасения оправдываются.

Все трое вошедших — и среди них мой старый знако­мый, сутулый, в очках — теперь мне прекрасно видны.

В помещении — не то мастерская, не то лаборатория: стоит несколько механических станков; всюду различные приборы, среди них — много электроизмерительных. Но прежде всего, конечно, бросились мне в глаза хорошо знакомые толовые шашки различного размера, разбро­санные всюду. Тол — опасное взрывчатое вещество, с ним не шутят.

“Так, — думаю я. — Понятно…”

Теперь уж для меня не могло быть никакого сомне­ния, что это настоящая диверсионная группа.

Сначала я не придавал значения тому, что посредине помещения стоит какое-то устройство с большими раструбами наподобие граммофонных, но сделанными из очень толстого листового железа. Тянутся от этой маши­ны провода разного вида и толщины, а сама она утыкана всевозможными ручками, блестящими набалдашниками и другими приспособлениями.