Оба они вышли из хороших семей. Великое дело! Это сейчас мы не придаем значения тому, в какой семье человек воспитывался. И зря.

Они были настоящие интеллигенты. Педагоги они были разные. Вера Константиновна в своей преподавательской деятельности неукоснительно следовала канонам, раз и навсегда ею усвоенным. Шихматов канонов не придерживался, он мог варьировать задачу и ее решение, фантазировать. Фантазия его не вспыхивала разноцветным фейерверком. Верный себе, он фантазировал основательно, я бы сказал несколько тяжеловесно — таков уж был его стиль, но следить за ходом его мысли было интересно.

Я не думаю, что они были великие педагоги, — они были хорошие педагоги. В нашей крови уже много чего понамешано, они же были вахтанговцы «чистых кровей», студийцы первого набора. В то время учеба в студии была сродни монашескому послушанию. Нет, они грешили, жили полнокровной жизнью, веселились. Но в стенах студии существовало многое, чего нам, сегодняшним, и не понять, — табу разного рода, нарушать которые было неприлично (понятие тоже из разряда архаичных).

Шихматов и Львова давали нам много не только как педагоги, они воспитывали нас в самом прямом значении этого слова.

Известно, что самый лучший метод воспитания, когда человек не замечает, что его воспитывают.

Нам не читали нотаций, нас не донимали назиданиями. Если мы делали что-то не так — тактично поправляли, не унижая нашего достоинства. Они и жалели нас, не унижая.

Первые послевоенные годы были трудными. Помню постоянное чувство голода, которое преследовало меня. Вернувшись с занятий, я первым делом набрасывался на еду. Если бы мне сегодня дали миску супа, которую я запросто мог съесть тогда, я бы не осилил: это же полведра!

С товарищами по общежитию, бывало, ходили мы на соседний Крестовский рынок «покупать» квашеную капусту. Не спеша обойдем ряды, попробуем… Естественно, вся капуста оказывалась кислой, как тот виноград из крыловской басни. Пожуем, поморщимся, покачаем головой — и, «разочарованные», направляемся к выходу.

Как-то по Москве пронесся слух, что можно при жизни продать свой скелет — в качестве завещания науке, для опытов. Мы тотчас понесли наши «научные пособия» в институт Склифосовского. Ох, и позабавили мы докторов, когда они наконец поняли цель нашего прихода!..

Так вот в такое тяжелое время, когда бы мы ни пришли к Вере Константиновне и Леониду Моисеевичу, а иногда мы занимались у них дома, нас всегда кормили супом. А люди они были вовсе не богатые. Эта тарелка супа не была унизительной подачкой: просто старшие подкармливали младших.

…Когда я ставил спектакль «Скупщик детей», я пригласил на одну из ролей В. К. Львову. Роль была небольшая, но надо было видеть, как Вера Константиновна радовалась ей. «Миша, — говорила она мне, — ты меня просто воскресил!»

Она была прежде всего актрисой. Неважно, большой или нет. Неважно, что ей редко доставались значительные роли. Но она всегда мечтала играть и каждую роль принимала как подарок судьбы.

Леонида Моисеевича уже не было на свете. Вера Константиновна стала сдавать, болеть — сказывался возраст. Услышав печальную весть о ее смерти, я поехал к ней домой — отдать последний долг дорогому мне человеку.

Я ехал и думал, что, в общем-то, она прожила счастливую жизнь. Да, она не была на первых ролях в театре, не была увенчана высокими наградами и званиями. Но всю свою жизнь она отдала любимому делу — театру. И он эту жизнь принял с благодарностью.

Был у нас такой интереснейший педагог — Владимир Иванович Москвин, сын великого русского актера Ивана Михайловича Москвина. У Владимира Ивановича был брат Федор Иванович, тоже актер. Оба они окончили наше училище и выступали на сцене Вахтанговского театра. Во время войны Федор был призван в армию, стал летчиком и погиб в воздушном бою.

В. И. Москвин к моменту моего поступления в училище сцену оставил и занимался только преподавательской деятельностью.

Он обладал природным педагогическим даром, умел найти ключ к любому студенту. Он слыл первооткрывателем талантов. Помимо прочего, Владимир Иванович был в училище кем-то вроде спасателя: когда у кого-нибудь возникали затруднения, прибегали за помощью к нему, и он предотвращал провал.

Внешне он был похож на льва: тяжелое лицо, рыжая шевелюра, коренастый, с сильными руками. Бывало, показывая, как надо играть, он так тряхнет за грудки, что в человеке вмиг пробуждаются дремлющие способности.

От него всегда попахивало коньяком: он пил. Но при этом никогда не терял ума, человеческого достоинства и таланта. Говорить много он не любил, а предпочитал проигрывать то, чему хотел научить.

Многим актерам он сослужил славную службу. Бывает, смотришь на человека — ну ничем он не блещет. А Москвин крутанет какой-то незримый рычажок и извлечет из потаенных глубин что-то необыкновенное. Иногда он мычал, рычал, хватал за грудки студента, раскачивал — и все дивились чудесной метаморфозе: ведь только что был вялый, погасший человек, и вдруг ожил, заискрился, заиграл!

А все Владимир Иванович! Он любил студентов. Не взирал на них сверху вниз и в то же время соблюдал дистанцию. Как и большинство наших педагогов. Нам легко было с ними общаться. Каждый сверчок знал свой шесток, но шесток этот можно было время от времени покидать — и «сверчка» никто не склевывал.

Делали мы спектакль «Казаки», по Л. Толстому. Я играл Лукашку. На репетиции Владимир Иванович наблюдал, наблюдал за мной и вдруг не выдержал:

— Да что ты жмешься, как девица? Ты же в дозоре! Вот как надо!

И бряк на пол, само собой не очень чистый, и пополз. Очень ловко при своей комплекции. Не пожалел ни себя, ни своего хорошего костюма. Он как бы пристыдил меня за то, что я, как кошка лапой, пробовал воду — не холодна ли? А он сразу нырнул.

Он рассказывал нам массу интересных историй из жизни актеров. Многие из них он сам услышал от своего дяди Михаила Михайловича Тарханова, который, до того как играть во МХАТе, гастролировал по провинции. Запомнилась такая история.

Приезжает в город знаменитый фокусник-иллюзионист. Заходит в табачную лавку. В то время, прежде чем купить табак или папиросы, их можно было попробовать. Иллюзионист попросил на пробу большие такие папиросы, назывались они «пушка». Берет это он одну папиросу, тщательно разминает, зажигает спичку, пытается прикурить… Ни в какую! Берет вторую. То же самое. «Что же это, любезный, — обращается он к хозяину лавки, — у тебя за товар? Табак сырой, что ли?» И разламывает папиросу. А в ней — скрученная в трубочку ассигнация! Разламывает другую «пушку» — та же картина.

Хозяин глаза вытаращил. И как только неудачливый покупатель ушел, мгновенно закрыл лавку и стал лихорадочно ломать подряд все папиросы…

Рассказы Владимира Ивановича были о веселой, беспечной жизни. Была в них некая театральность, возносящая над скучной действительностью, особая избирательность зрения. В актерской среде испокон века веселье предпочитали унынию. В рассказах Москвина царил аромат кулис, сцены, запах грима неповторимый дух театра. Истинный актер без этого воздуха будет задыхаться. Он одурманивает мальчиков и девочек. И на почве этой любви возникает, начиная с театрального училища, семья не семья, а некое сообщество людей, объединенных одними интересами, живущих по неписаному закону актерского братства.

Среди сегодняшних молодых актеров немало талантливых ребят. Но промежуток между молодостью и взрослостью у них очень уж короток. Как-то быстро проскочили они этот очень важный для развития творческой личности период.

Перед ними открыли все двери, и они ринулись в кинематограф, на телевидение, пошли по режиссерам, принялись сами что-то организовывать и создавать… И сейчас они взрослые, если не мастера, то неплохие подмастерья, уже заметные актеры.

Но нереализованное «чувство ученичества», отсутствие жизненных наблюдений, небольшой багаж актерского опыта очень скоро дадут себя знать и отомстят торопливому таланту.

Сейчас экраны кино и телевидения похожи на августовское небо: вспыхивают одна за другой звездочки, прочерчивают за один миг небосклон и пропадают.