Мария-Луиза Лабюсьер де Сери, фрейлина Мадам, была красивой, пикантной, бойкой девушкой, достаточно строптивой и капризной. Ухаживавший за ней герцог Шартрский натолкнулся на неожиданное сопротивление и вдруг понял, что это милое существо воплощает для него всю полноту счастья.

Какое блаженство — после низменных забав найти наконец радость и покой в любви! Несколько месяцев этот опустившийся прожигатель жизни наслаждается идиллией, открыв для себя радости первой любви. Он даже слагает стихи.

Проходит лето, наступает осень с ее нежной меланхолией и золотистой гаммой, затем зима, когда языки пламени в каминах полны причудливых видений. И только когда вновь зацвели розы, неприступная мадемуазель де Сери пала.

Филипп, совершенно не приспособленный к счастью украдкой, заставил свою любовницу оставить двор и переехать в прекрасный дом на улице Бон-Анфан, где с этих пор он принимал своих самых близких друзей. Красавица теперь не часто посещала Пале-Рояль, но в руках ее было немало власти. Ни Месье, ни Мадам не протестовали.

Мадемуазель де Сери была обаятельной, женственной и беспринципной, другими словами, обладала всем тем, чем судьба столь жестоко обделила герцогиню Шартрскую. Она умела составить компанию Филиппу в часы радости и в трудные минуты; могла с бокалом в руке позволить себе вольные шутки со своим возлюбленным, но могла и деликатно развеять его уныние. Филипп ее обожал, и в течение десяти лет у нее не было соперниц.

Этой трогательной страстью закончились все безрассудства, которые настроили потомков против Филиппа. Загадка истории! Почему галантность Франциска I, веселое распутство Генриха IV считаются, когда речь идет о будущем регенте, низменными пороками?

Природная пылкость темперамента, окружавшие его дурные примеры, повседневные искушения, вынужденная праздность — все толкало Филиппа к удовольствиям, от которых отказался бы мало кто из людей его возраста и его положения. Позднее обида заставит его играть роль Тартюфа-дебошира, роль, которая ему совсем не шла, что он и доказал. На самом деле, желая ранить короля, он поражал самого себя. Сомнительная репутация, которую он приобрел, не раз увлекала за собой на край пропасти.

Возможно, его противники были бы к Филиппу не столь суровы, если бы с самого начала он выбирал себе возлюбленных среди придворных дам. Но связываться с простонародьем, с актрисами, общаться с людьми, которых не принимают в домах герцогинь! Благонамеренные друзья винили в этом его «злого гения», Дюбуа. Они только презрительно улыбались, если им пытались доказать, что бывший воспитатель Филиппа делал все, чтобы помешать ему окончательно увязнуть в разврате, каждый день оживляя в душе герцога Шартрского достойные чувства. Разве можно было поверить в такое, если речь шла о сыне аптекаря?

Любой нескромный человек, проскользнувший в Пале-Рояль в тот час, когда, как говорили, герцог Шартрский имел обыкновение приходить в себя после вчерашней попойки, был бы немало удивлен, увидев Филиппа и Дюбуа склонившимися над картой Европы. Ни внук Людовика XIII, ни бывший ученик колледжа Сен-Мишель не собирались оставаться безучастными зрителями тех потрясений, которые, как они чувствовали, были не за горами. Какое-то время Филипп тешил себя химерой получить немецкое княжество, на которое были права у Мадам. Однако будущее Европы решалось не на берегах Рейна, а в Мадриде, в полутемной комнате, где монахи день и ночь нараспев читали молитвы, чтобы изгнать бесов из короля Испании.

Но бесы не сдавались, и Карл II мог уйти в иной мир, не оставив наследников. В свои тридцать шесть лет он умирал от старости, а если и покидал свое ложе, то лишь для того, чтобы поклониться праху своих предков. Этот призрак состоял в родстве со многими королевскими домами. После него оставалось сказочное наследство! Испания и Голландия, Сицилия и Милан, Перу, Мексика, заморские владения — немало полновесных золотых корон, которые завораживали всех монархов.

Герцог Шартрский и Дюбуа, оставшись вдвоем, откровенно обсуждали положение, не скрывая самых потаенных мыслей. Людовик XIV и император Леопольд сочетались браком с испанскими инфантами, дочерьми Филиппа IV и сестрами Карла II. А в предыдущем поколении — аналогичная ситуация: Людовик XIII и император Фердинанд взяли в жены дочерей Филиппа III. Поэтому по бабке, Анне Австрийской, герцог Шартрский приходился правнуком умирающему испанскому монарху.

В Версале, как и в Вене, враждующие двоюродные и троюродные братья доказывали каждый свое право на испанскую корону, апеллируя к генеалогии, заключая брачные договоры, подписывая отречения и принося заведомо лживые клятвы. При других дворах интригам пытались противопоставить еще не вошедший в моду принцип государственных переговоров. Чтобы положить конец этим раздорам, не придется ли старшему поколению в один прекрасный день примириться с тем, что на испанский трон взойдет принц из боковой ветви? Филипп был вполне готов взять эту миссию на себя.

А тем временем в Мадриде королева, Великий Инквизитор, приближенные короля, его духовники, шуты и кормилица — все хотели видеть на испанском троне представителя Австрийского дома. В Каталонии стояла лагерем немецкая армия. Обеспокоенный Людовик XIV признает необходимость равновесия и направляет к своему заклятому врагу, королю Англии Вильгельму III, посланников, которые должны провести переговоры о разделе испанских владений. Дюбуа удалось войти в это посольство.

Аббат получил возможность познакомиться с этим странным королевством, где монарх не мог поднять налоги без разрешения парламента, где письма не всегда доходили до адресата, где маркиз Локк безнаказанно противопоставлял «естественное право» божественному праву королевских династий.

Один из вождей партии вигов, блестящий Стен-хоуп, недавно побывавший на балу в Пале-Рояль, открыл перед Дюбуа двери английских салонов. Аббат также часто бывает у прекрасной маркизы де Мазарини, Ортензии Манчини, нашедшей в Лондоне убежище после бурных похождений, и у ее преданного поклонника Сент-Эвремона, высланного из Франции в тридцать семь лет за то, что позволил себе покритиковать Пиренейский мир.

И где бы ни бывал аббат, он очаровывал своих хозяев и те очаровывали его. Дамы были без ума от этого блестящего француза, такого обходительного, такого красноречивого, немного насмешливого — он стал гвоздем сезона. А Дюбуа, в свою очередь, с наслаждением вдыхал воздух страны, где перед людьми его уровня открывались неограниченные возможности.

Однако светские успехи не вытеснили из сердца Дюбуа помыслов о его высокой миссии, и, добившись аудиенции у короля Англии, он напомнил ему о правах Орлеанского дома. Посол Франции Тайар расценил поступок аббата как недопустимый и доложил о нем Торси, государственному секретарю по иностранным делам, который немедленно вызвал дерзкого аббата.

Дюбуа пересекал пролив, весь во власти своих открытий. Он поведал герцогу Шартрскому, что Вильгельм III в своем поношенном платье, со своей астмой и неврастенией, наконец взял верх над своим давним противником: Солнце Бурбонов уже не было самым ярким в Европе. Теперь дули ветры севера, ветры Англии, несшие с собой новые принципы. Как раз в это время Филипп взял за обыкновение экзальтированно превозносить «английские свободы», к возмущению Сен-Симона.

Еще целых два года дипломатия зависела от агонии Карла II. И наконец, 9 ноября 1700 года, седой от дорожной пыли гонец принес невероятную новость: король Испании умер, оставив все свои короны Филиппу, герцогу Анжуйскому, второму сыну дофина. В случае отказа или невозможности для герцога Анжуйского принять эти короны, они доставались эрцгерцогу Карлу, младшему сыну императора, а в случае его отказа — герцогу Савойскому. И ни слова об Орлеанском доме.

Месье и его приближенные были крайне раздосадованы, да и общая ситуация была напряженной. Людовик XIV связал себя договором о разделе, чего и старался избежать Карл II, назначая единого наследника на все короны. И теперь, если бы Людовик принял этот сказочный подарок для своего внука, он бы нарушил данное слово и обратил против себя гнев могущественных морских держав и Австрийского дома. А это означало войну. Но если бы он отказался, другой гонец, уже готовый отправиться в путь, помчался бы в Вену и вручил бы Габсбургам империю Карла V[12]. И это тоже могло означать войну.