Очень скоро Илья почувствовал — и содрогнулся, — что тоже наглухо прикрыт чужими телами. И сколько бы ни твердили уверенные в себе офицеры о героизме, чести, верности присяге, никто из них не смог бы перенести и сотой доли того, что переносят — молча, угрюмо и зло — «младшие по чину».

Его раздражали офицеры, и было стыдно перед солдатами.

Илью будто выбросило на нейтральную полосу, и он остался лежать на ней…

В плену Илья уверился в бессмысленности и никчемности вопросов о смысле жизни: зачем к чему-то стремиться, бороться, мечтать, если ты никому не нужен, стоит ли любить, ненавидеть, спорить и проливать кровь за какие-то идеалы, если завтра равнодушные могильщики, деловито поплевав на ладони, забросают тебя землей.

Ему хотелось верить — и эта была его единственная поддержка — что дома наконец обретет покой, уверенность, соберется с мыслями.

Голоса становились громче, оживленнее. Потом кто-то постучал, настойчиво и дробно, как в барабан.

— Эй, затворник, ну-ка, выходи на свежий воздух!

Илья узнал Смирнова.

— Я болен.

— Ах, ради бога, без этого! Ты ведь не барышня, чтобы тебя уговаривали. Общество ждет.

Илья понял, что поручик не отстанет.

— Хорошо, сейчас буду.

— Вот это мужской разговор!

Общество оказалось немногочисленным: все Субботины, штабс-капитан Добровольский и поручик Смирнов. Стол был накрыт. Говорили 6 необычайно ранней и теплой весне, Лиза и Добровольский обменялись уколами о переменчивости моды, Смирнов рассказал анекдот о большевике и девушке-гимназистке, Дементий Ильич посетовал на то, что приходится сворачивать торговлю, на что Евдокия Матвеевна заметила, что на их век хватит, пора бы и отдохнуть…

Молчал только Илья. Его старались не задевать, но он чувствовал, что этот пустяшный разговор вот-вот должен перешагнуть невидимую грань, и придумывал повод, чтобы уйти к себе, не вступая в спор. Но не успел: остановил Смирнов.

— Можете, уважаемая Евдокия Матвеевна, позавидовать своему сыну. Вы только собираетесь отдохнуть, а Илья давно, на отдыхе.

— Слава богу, — ласково глядя на сына, ответила Евдокия Матвеевна. — Где ж ему сил набраться, как не в родительском доме!

— А вот тут, дорогая Евдокия Матвеевна, позвольте с вами не согласиться, — возразил Смирнов. — Мужчина крепнет в боевых походах, а не на печи. Домашний очаг разлагает. Дряхлеют мускулы, слабеют руки, притупляется разум, перестают волновать сердце гордые слова «свобода», «победа», «отчизна». А Илья боевой офицер, прошел, так сказать, огонь, воду и медные трубы.

— Офицер… Только неизвестно какой армии, — без всякого выражения произнес Илья.

— То есть как какой? — вспыхнул поручик. — Русской!

— А где она, русская армия? — спросил Илья, и сам себе ответил: — Нет русской армии, расползлась, как прогнившие солдатские обмотки… И все расползается…

— Ты слишком пессимистично смотришь на вещи, — начал Добровольский. — Лично я верю в то, что все вернется на круги своя. Конечно, для этого потребуется много усилий. Но ради могучей, свободной и счастливой России можно пойти на любые лишения и невзгоды! Предлагаю выпить за Россию и за тех, кто борется за ее счастье, — с пафосом предложил штабс-капитан и наполнил рюмки.

Хрусталь отозвался нежным звоном…

— А позвольте узнать, господин поручик, чему вы улыбались, когда штабс-капитан произносил тост?! — спросил, лениво закусывая, Смирнов.

— Мне подумалось, что подобное пожелание счастья России могли произнести и ваши противники.

Водка, слабость, тоска и самоуверенность офицеров вызывали глухое раздражение.

— Как вы сказали, «ваши противники»? Я не ослышался? — переспросил поручик.

— Да, не ослышался, именно ваши!

— Господа! Господа!

— Илья!

— Иван Петрович!

— Не беспокойтесь, прошу вас, — криво усмехнулся Смирнов. — Я не имею намерения оскорбить Илью Дементьевича. Хотя бы из уважения к хозяевам дома. Однако мне непременно хочется услышать от поручика — и, надеюсь, я не одинок в своем желании, — кого он считает своими друзьями, если наши противники — это не его противники?

Стало тихо. Дементий Ильич крутил в руках серебряную вилку. Евдокия Матвеевна испуганно-умоляюще бегала глазами от одного к другому. Лиза, покраснев от волнения, смотрела на брата, Добровольский аккуратно вытирал салфеткой губы.

— Я мог бы не отвечать на ваш вопрос, — сказал Илья чуть дрогнувшим голосом, — но отвечу. Отвечу с единственной целью, чтобы меня наконец оставили в покое: друзьями я, господин поручик, никого не считаю, ни большевиков, на которых вы так прозрачно намекаете, ни тем более вас!.. Все от меня чего-то хотят, — продолжил он устало, — чего-то ждут, чего-то добиваются. А я ничего не хочу. Ничего…

— Подожди, Илья, не надо так, — с подчеркнутым участием сказал Добровольский. — Ты сейчас болен, тебе вредно нервничать. И вы тоже хороши, поручик! Ведете себя, право слово…

— Не сглаживайте углы, Александр Сергеевич, — резко встал Смирнов, — после того, что здесь было сказано, я вынужден…

— Не трудитесь, — прервал его Илья. — Уйду я. Так будет справедливо. Если вообще в этом мире можно говорить о справедливости.

Его никто не остановил.

— Отпустите и меня, — попросила через минуту Евдокия Матвеевна. — Что-то голова разболелась.

Она ушла, горестно вздыхая.

— Да-а, Иван Петрович, невежливые мы с тобой гости, весь праздник хозяевам испортили, — с сожалением сказал Добровольский.

— А кто вам дал право так разговаривать с Ильей? — спросила Лиза.

— Не гневайтесь, Елизавета Дементьевна. Я повторяю слова поручика: никто не имел намерения обидеть или оскорбить вашего брата. Мы относимся к нему с большим уважением.

— Это видно, — усмехнулась Лиза.

— А тебе не кажется, что ты вмешиваешься не в свои дела? — хмуро бросил Дементий Ильич.

— Нет, не кажется, — твердо ответила дочь. — Ты все время молчал, когда Илья… когда на Илью…

— Нападали, — с легкой улыбкой подсказал штабс-капитан.

— Нападали, — досадливо поморщившись, повторила Лиза. — Неужели тебе не было его жалко!

— Жалко… не жалко… Нет у меня таких слов! Мне было горько и стыдно! Горько за себя и стыдно перед ними, — Субботин кивнул в сторону офицеров. — Да, стыдно! Потому что мой сын вел себя как слюнявая гимназистка!

— Но почему, почему?! Он только хотел…

— Выслушайте меня, Елизавета Дементьевна, — остановил девушку штабс-капитан. — Вы достаточно взрослая, чтобы понять: то, что происходит вокруг нас, никого не может оставить равнодушным. Если и раньше люди не были едины, то теперь революция окончательно разбила всех на два лагеря. Мы, то есть те, кто являет собой — я не побоюсь этого слова — силу и славу России, не можем допустить, чтобы неграмотное грубое мужичье вершило судьбу отчизны. Большевики считают иначе. И в этом наше с ними главное противоречие. И это противоречие непримиримо! Оно приведет к жестокой и беспощадной борьбе. Борьбе не на жизнь, а на смерть. В такой обстановке каждый должен определить свое место. Нейтралитет здесь недействителен! Кто не с нами, тот против нас!

— Значит, Илья… — девушка не договорила.

— Будем надеяться, что он не уронит чести русского офицера…

— А я могу быть… — Лиза замялась, подыскивая слова. — Могу быть чем-то полезной?

— Хотите стать Жанной д’Арк? Ну-ну, не обижайтесь, я шучу. Конечно, можете! Однако как на это посмотрит Дементий Ильич?

— Она уже оказывала кое-какие услуги, хотя, наверное, об этом не догадывалась.

— Вот и прекрасно. Раз есть родительское благословение, можно действовать.

— А вы не смейтесь!

— Ну что вы, Лиза, я очень рад за вас. Очень! — сказал Добровольский, и Лиза смутилась под его взглядом.

— Только я хочу что-нибудь серьезное.

Штабс-капитан переглянулся со Смирновым.

— Хорошо. Где расположена женская обитель, знаете? А настоятельницу, мать Алевтину? Прекрасно. Вы пойдете к ней и скажете: «Скоро вам привезут подарки от отца Сергия. Примите их с почтением. Привезет подарки ротмистр Гоглидзе». А еще скажете: «Вам просили передать привет от архимандрита Валентина». Запомнили?