Но ненадолго. Вновь сомнения проснулись в душе. «Так чего же они хотят? — в который раз спросил себя Карп Данилыч. — Насилия? Но разве не сказано в святом писании, что всякая власть от бога! Всякая! Значит, поступил я правильно, уйдя от Субботина, ибо „блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не сидит на собрании развратителей“. Но кто развратитель, кто нечестив? Уж не отец ли Сергий!» Это показалось до того нелепым, что он чертыхнулся вполголоса: «Придет же такое в голову!»

Карп Данилыч полежал еще минуту, прислушиваясь к далекому колокольному звону, потом встал и, поглядывая на жену, начал одеваться. Откуда-то подкралась обидная мысль, что он измучился, всю ночь глаз не сомкнув, а она спит себе, и хоть тут земля разверзнись. Он, кряхтя, натянул сапоги, распрямился. Жена беспокойно смотрела на него.

— Ты это… не спишь, что ли?

— И не спала, — ответила жена. — Миши так и нет.

— Чай не впервой, его дело молодое. — Митрюшину хотелось сказать это спокойно и снисходительно, но то ли от бессонной ночи, то ли от не успевшей раствориться обиды слова прозвучали тускло и растерянно. Карп Данилыч долго и без надобности откашливался, стараясь вернуть голосу чистоту и твердость, а себе ускользающую уверенность. Наконец сказал, застегивая сюртук: — Я говорю, не пришел, так и что с того, не маленький, куда денется от родителей!

— На сердце у меня, Карлуша, что-то тяжело.

— Будет тебе беду кликать!

— Боюсь, что она уже в наши ворота постучала. — Жена приподняла голову и горячо зашептала: — Вечор слышу, бабы за моей спиной шепчутся. Говорят, — она судорожно глотнула, — Мишаню нашего опять с этим каторжанином, Ванькой Трифоновским, видели!

— Кто говорит, кто?

— Люди, — чуть шевельнула губами Глафира Ивановна, и подбородок у нее задрожал.

— Люди?! — выдохнул Карп Данилыч. — Где ты увидела людей, где?! Тараканы, гидры, упыри — вот кто кругом, поняла! — И, круто повернувшись к иконе, положил широкий крест: — Прости меня, господи, за слова такие!

Дверь за ним резко хлопнула, дом отозвался гулким звоном. А колокол все вызванивал свою грустно-призывную песню…

Подобно древним фиваидским обителям и иноческим селениям, монастырь раскинулся в отдалении от города. Рядом, над серыми строениями, возвышался красно-кирпичный храм. Тревожное любопытство гнало сюда в этот ранний час десятки горожан. В одиночку и парами семенили старики и старушки, степенно вышагивали прихожане помоложе. Серое утро тронуло лица невыразительными скучными тонами.

И от этого бесцветного утра, от бессонной ночи, от Глафириной новости муторно было на душе Карпа Данилыча. Угрюмо брел он по дороге, никого не замечая.

Окна монастыря светились каплями зажженных свечей. Даже в подвальных кельях, где ютились послушницы, мерцали огоньки. Люди снимали шапки, кепки, картузы и входили в церковь. Здесь было прохладно, сыро, сумрачно.

«Серафима… Вот кого господь призвал к себе, — подумал Карп Данилыч. — Про нее, кажись, говорили — то ли вещуньей была, то ли драгоценности какие-то прятала…» Только сейчас он обратил внимание, сколь много кругом нищих и уродцев. «Со всей округи, что ли? — удивился Митрюшин. — И когда только успели узнать!»

Между тем заупокойное богослужение окончилось. Карп Данилыч вышел из церкви и пристроился на маленькой скамейке под огромной липой у ограды.

Свежий ветер играл облаками, кувыркал их, сжимал и растягивал, собирал в тугой ком и снова разбрасывал. И в эти синие прорехи торопились скользнуть, прорваться к земле яркие лучи солнца. «А может быть, напрасны страхи и волнения, может быть, все много проще… А Мишка? А что Мишка! Все ложь, наговоры. Люди ведь злы и завистливы… Но с каторжанином-то связался…» И крутил-рвал душу ветер сомнений.

Из храма игуменья вышла одна, поодаль шли две черницы. В утреннем свете лицо ее казалось землистым и еще более суровым. «Не вовремя я, пожалуй, — заколебался Карп Данилыч. — Ну да ладно, хуже не будет».

— Здравствуй, мать Алевтина. — Он шагнул навстречу.

— Здравствуй, Карп Данилыч, — ответила та и кивнула черницам. Они молча удалились. — С чем пожаловал?

— Человек глуп, — вздохнул Карп Данилыч, — счастьем боится поделиться, а горе и сомнения несет к другим.

— Ты поступаешь наоборот?

— Я тоже человек, — усмехнулся Митрюшин.

— Что ж, пойдем потолкуем. Правда, у нас в обители горе…

«Вроде как услугу сделала. И дернуло меня начать разговор», ругал себя Карп Данилыч, глядя в гордую спину игуменьи.

В домике матери Алевтины скромно и чисто, ничего лишнего, постороннего, что, отвлекая, напоминало бы о мирской суете. Игуменья села за стол, предложив гостю место напротив.

— Чем порадуешь, Карп Данилыч, как торговля?

— Какая теперь торговля, одни убытки. Да, радостей что воды в решете.

— Что так?

— Да вот так, одни волнения и заботы. Это у вас их нет, живете за каменным забором, вдали от соблазнов.

— Много соблазнов в миру, немало и в келье.

Они говорили впустую и понимали это. Но мать Алевтина, соблюдая порядок, не торопилась с расспросами, а Карп Данилыч не хотел начинать сразу, выискивая в вопросах-ответах слово, намек, чтобы перебросить незаметно и естественно мостик к самому главному. Но мостик не выстраивался.

— Н-да-а, — протянул Митрюшин, внимательно разглядывая свои крепкие, поросшие рыжими волосами руки. — Я говорю, жизнь какая-то чудная пошла, все наперекосяк. Разве в наше время так было, а?

— Не лукавь, Карп Данилыч, коли дело есть — говори, коли нет — не обессудь.

— Да какое там дело. — Митрюшин вздохнул. — Считай, что без всякого дела, так, за советом. Все ж, к богу вы ближе и знакомы мы давно. — Он встретился с ее понимающим взглядом. — Что ж это такое происходит на земле? Как бог допускает такую жизнь?

— Разве не знаешь ты, что с того времени, как поставлен человек на земле, веселие беззаконных кратковременно и радость лицемеров мгновенна? — Игуменья смотрела прямо, не мигая, отчего лицо ее стало похоже на грубо слепленную маску. — Бог шлет испытания, чтобы отделить чистых, праведных от злых, смрадных и за гробом воздать по заслугам каждому.

— Об этом и отец Сергий говорит.

— Что же тебя тогда тревожит?

«Зря я к ней пришел, ничего она не знает. А ежели и знает, не скажет: хитра», — подумал Карп Данилыч, но вслух сказал:

— Тревожить, может, оно и не тревожит, только не пойму я, зачем испытывать тех, кто с пеленок живет единственно словом божьим?

— Ужель сомнения проникли в душу?

— Отчего сомнения… Так, мысли всякие.

— Мысли и есть сомнения!

«Во как закрутила! Ведь чуяло сердце, не вовремя!» — Карп Данилыч поднялся.

— Оно конечно…

У самых дверей игуменья остановила его вопросом:

— Сын твой где сейчас?

Митрюшин, обычно степенно-спокойный, сразу быстро и резко обернулся:

— А тебе какая забота?!

— Не забывай, где находишься! — сверкнула глазами мать Алевтина. — Не у себя в лавке. Не держи на сердце зло, Карп Данилыч, грех это.

Тот взглянул на нее и спрятал в бороде кривую усмешку:

— Не получился у нас сегодня разговор. И получится ли?

Он открыл дверь и едва не столкнулся с новыми гостями. Их было трое, все в офицерской форме, но без погон. Двоих Митрюшин узнал: Добровольский — сын отца Сергия и Смирнов — сын Петра Федоровича. А вот третьего, с лицом кавказца, он видел впервые.

Они, пропуская Митрюшина, с учтивостью раскланялись. Карп Данилыч не удержался и оглянулся: в узком проеме мелькнуло холодное лицо игуменьи.

«Этих еще зачем принесло?» — озадачился Митрюшин, но тут же забыл о странных гостях матери Алевтины: у него скопилось столько своих забот!

Сообщение было кратким: объявилась банда. В десять утра отряд выехал по тревоге. Промчались по городу полтора десятка конных милиционеров, выскочили к реке. Дорога крутила вдоль Клязьмы, то удаляясь в поле, то приближаясь к самому берегу.