— Шагом! — скомандовал Моргун.

И Карий переступил раз, другой, пятый.

— Рысью!

И конь, фыркнув, устремился вперед. Сергея так трясло, что забыл все наставления дяденьки.

— Колени крепче к коню! — кричал Семен Степанович, бежавший рядом, положив руку на заднюю луку седла. — Не трясись, как мешок на возу, поднимайся на стременах через шаг… Видел, как я езжу? Раз-два, раз-два…

— Галопом ступай! — скомандовал Моргун. — Тру-ту-ту, тру-ту-ту…

Карий тряхнул головой и поскакал. Сергея бросило вперед, он ухватился за гриву.

— Ноги, ноги жми! Корпус назад! — кричал дяденька, уже стоя около Моргуна посреди круга.

— Я жму! — отвечал Сергей, едва дыша, силясь откинуться от гривы и после нового толчка снова припадая к ней.

Так начались уроки езды, повторявшиеся каждое утро по часу. Уже со второго дня у Сергея ломило поясницу и ноги, но это было пустое перед тем, как потом стала саднить стертая седлом кожа. Он ходил прихрамывая и плохо спал по ночам, хотя с вечера Моргун мазал болячки какой-то пахучей мазью, приговаривая: «На службе не без нужды», «Где наука, там и мука» и еще что-то в столь же утешительном роде.

Плакавшая, глядя на это лечение, Ненила сунулась было к дяденьке просить, чтобы отменил урок, но услышала грозное: «Брысь, баба!» Однако в ближнюю субботу Семен Степанович осмотрел Сергея в бане и велел Моргуну прекратить манеж на неделю.

— Ничего, брат, таково у всех ездоков бывало, — сказал дяденька за послебанным сбитнем, который Сергей пил нынче стоя. — Вот одолеешь посадку, начнем в поле выезжать, к тому дому проскачем, Осипу-плаксуну покажемся. Только, пожалуй, надо тебе мундир драгунский к тому визиту построить. Как думаешь, Ермоша?

— Мы рекрута в первый день одевали, — поддержал вахмистр.

Сергей решил, что они пошутили, но в понедельник увидел, как Ненила распарывала дяденькин форменный кафтан, хотя и потертый, но вполне крепкий. Потом пришел дворовый портной Никишка, обмерил Сергея и стал раскладывать спорок на плотницком верстаке, вынесенном под не сломанный еще навес, и чертить его мелом. А Филя вставил пуговки с кафтана в прорезь особой дощечки, закрепил сзади щепочками и начистил суконкой до жаркого блеска.

Через три дня мундир был готов и развешан над лавкой, на которой спал Сергей. Он так горел синим и красным перелицованным сукном, что новый хозяин не мог отвести от него взгляда. И мундиром дело не ограничилось — Никишка шил теперь белый камзон и штаны, а Филя, сидючи на крыльце, чернил дяденькины зеленые сафьяновые сапожки. Из своих красных Сергей к весне совсем вырос, а не обувать же при мундире обычные башмаки деревенской работы, да еще латанные тем же Филей!

— Надевать весь убор станешь, как конную школу пройдешь, когда увижу, что звание драгуна не осрамишь, — сказал дяденька.

После таких слов Сергей едва дождался возобновления уроков — ноги, кажись, сразу болеть перестали.

И вот Моргун наконец научил его держать повод и отстегнул корду, но езда продолжалась все по тому же кругу. Потом стала подаваться команда: «Брось стремена!» — после которой требовалось держаться в седле только сжатыми ногами. Потом перешли к работе одновременно поводом и шенкелем — ногой от колена до ступни, — как послать, повернуть, остановить коня. Теперь Моргун не командовал нараспев, а говорил негромко: «Направо, назад ступай!» — и Сергей должен был, описав крутой полукруг, возвратиться на прежнее место и продолжать езду в обратном направлении. Правда, добрый конь, наверно, ловил-таки слова команды — уж очень быстро слушался он малейшего нажима повода, толчка каблуком своего не очень уверенного наездника. И Сергей в конце урока, по команде: «Огладить лошадей!» — с великим удовольствием трепал по теплой, чуть влажной шее.

— Ты бы Карему гостинца носил, — сказал Семен Степанович. — Горбушки с солью все кони любят. Только с ладони давай — вот так, — а то мигом без пальцев будешь. И кормить изволь после езды. Коня, как и человека, надобно награждать, а не задабривать.

— Горбушка, пока езжу, в кармане раструсится, — возразил Сергей.

— Значит, тряпицей ее оберни, а то под кустом в тень положи. Умом раскинь малость, не пошехонец, кажись!

И вот наступило наконец утро, когда дяденька сказал:

— Ну, Сергей Васильевич, хочешь льны поглядеть за Барановым ручьем? Тогда облачайся-ка в форму…

И кафтан, и камзол, и штаны — все оказалось великовато, все шито «на рост». Велики были и сапоги — голенища пришлось подвернуть внутрь. Но зато на каблуки Филя прибил настоящие шпоры, которые при каждом шаге позванивали — цан, цан, цан! Сергей был на седьмом небе, и помогавшая ему одеваться Ненила повторяла в восторге:

— Ох, енарал! Чисто енарал!

Когда же Фома у крыльца подсадил Сергея на Карего, она решилась попросить:

— Батюшка Семен Степанович, пригляни, Христа ради, за дитёй. Не ровен час, убьет его конь бешеный!

— Прямой Буцефал! — фыркнул дяденька непонятное слово.

Они рядом объехали дальние поля. Сергея переполняли гордость и любовь к дяденьке. И этим чувствам вторило все, что он видел и слышал: шорох хлебов под ветром, жаворонки в чистом небе и пестрые пятна рубах и сарафанов работавших крестьян.

Только через недели две, возвращаясь с полевой поездки, заглянули на матушкин двор. Семен Степанович отдал поводья оставшемуся в седле крестнику и пошел в дом. Лошади стояли смирно, и Сергей без помехи приосанился перед дворовыми, глазевшими на него и на богатое дяденькино турецкое седло.

В доме было тихо; наверно, гость с хозяйкой сидели в горнице, выходившей в сад. По вот меж людских изб показался Осип. Лицо перепачкано ягодами — видно, сидел в малиннике и оттуда увидел промелькнувших к усадьбе всадников. За ним бежала Анисья. Сосредоточенно посмотрев на Сергея, братец бросился в дом. Простучали по крыльцу башмаки, грохнула дверь, отброшенная нетерпеливой рукой, и вот уже до двора донеслось знакомое: «Хочу, хочу!» — и неразборчивые, захлебнувшиеся в торопливом крике слова, от которых у Сергея зашевелились опасливые мысли: «Не отняли бы мундир-то…»

Потом все стихло. Вскоре на крыльце показался дяденька, за ним матушка.

— И не просите, сестрица, — сказал Семен Степанович, приостанавливаясь на верхней ступеньке. — Ежели что бы случилось — конь копытом малость зашиб или наземь сбросил, — вы ведь голову мне снимете. А потом, по справедливости доложить, какая радость такою облома обучать, когда родному дяде ни когда здравствуй не скажет, а только орет как зарезанный: «Дай да подай!» Сергея я кой-чему уже выучил, ездит на коне, как доброму дворянину надлежит, через год-другой в корпус его отвезу, откуда офицером выйдет, образованным слугой отечеству. А вы своего таким медведем воспитываете, что удивлен, зачем ему конь, когда толком по земле ступить не умеет. Лицо, руки не умыты, одёжа не застегнута. Нет уж, увольте…

Матушка, скосившись куда-то за плечо — так кривлялась только при дяденьке, — что то заговорила просительное, будто воркуя. Но поглядывала и назад, в сени. Видно, не хотела, чтоб Осип сейчас выскочил, а может, наоборот, желала, чтоб услышал, как за него просит. Сергей подумал об этом мельком, потому что очень горько ему было — ведь ни разу не взглянула в его сторону. И еще — впервые стыдился за нее перед дяденькой.

Как ехали по деревне, Семен Степанович молча посмеивался с довольным видом. Только когда Фома принял лошадей и вошли в дом, он сказал:

— Ну, посмотрим, верен ли расчет моего заряда.

— Какого заряда, крестный? — спросил Сергей.

— Который нонче под стены некой Трои заложил. Понял?.. Учиться, учиться надобно, сударь! Тогда и про Трою ведомо тебе станет.

Конечно, барские дворы постоянно сообщались. Ненила по-прежнему дружила с матушкиной стряпухой, брат Фомы ходил на той усадьбе ночным сторожем. На другой же день в дяденькином доме стало известно, что Осип ревел до полуночи, а нынче начал со света, всё просится в науку к дяденьке, требует синий мундир Сергея, избил в кровь Анисью, укусил за палец самоё матушку. А вечером прибегала девка спросить, может ли барыня приехать по спешному делу, Семен Степанович ответил, что нынче принять никак не может, а завтра под вечер приедет к ней сам.