Затушила баба лучину, лезет скорей на полати, покрывается тулупом, мужик взобрался в пустую люльку, что в чулане висела, скорчился, узелком со страху завязался. А медведь-то уж на крыльцо ступил, щеколдой гремит: «Эй, хозяева, принимайте гостя!»

Тут Ненила замолкала и только внятно лязгала, постукивала в темноте зубами.

— Нашел их медведь? — прерывал страшные звуки Сергей.

— Мигом нашел, батюшка, по людскому духу, и обоих заел… — отвечала Ненила. — Да так им и надо: не обманывай, когда с тобой хоть и зверь, да по дружбе… А теперь спи-ка, благословясь…

Всю весну мужики возили через деревню рыжие сосновые бревна.

Ненила говорила, что дяденька вот-вот приедет и зачнет строить господские хоромы. Говорила еще, что ежели ее питомец приглянется крестному, так тот будет дарить его гостинцами, потом выведет в офицеры и сама царица его регалией пожалует.

«Ну, а как и он ругать да бить станет?» — опасливо думал Сергей.

Как раз в это время пришла первая большая его обида на матушку. Среди ребят, с которыми играл, самым близким был Гришка, сын кучера, сгоревшего в пожаре. Бросился выводить лошадей из конюшни и трех вывел, закутывая головы армяком, чтоб не видели пламени. А четвертый, молодой жеребец, сбив армяк, прянул обратно, потащив за собой кучера. Так и не показались больше оба из загоревшегося сруба. Гришка, малый крепкий и смышленый, выучил Сергея играть в козны, в городки, скакать на доске, кататься на салазках, метко бросать камушки, снежки и проводил с барчонком целые дни. А на масленой к матушке приехала родственница из-под Пскова, говорливая старуха, великая мастерица гадать, солить впрок и льстить. Она со слезой жалела молодую вдову, сулила, что еще найдет свое счастье, расхваливала красоту Осипа, причитывала над его сиротством, а на Сергея не взглянула и разу. Когда же на четвертой неделе собралась уезжать, то огласилось, что матушка подарила ей Гришку и велела собрать его в дорогу.

Гришкина мамка долго валялась в ногах у барыни, упрашивала и ее отдать с сыном, только бы не разлучаться. Но матушка слова не изменила. Глядя на Гришкину мамку и своего приятеля, всплакнул и Сергей, а потом решился попросить за них матушку.

Она разом вскипела:

— Отца родного хоронили — слезы не пролил, бесчувственный, а по холопьям разливается! Иди с глаз долой, волчонок!.. — и отвесила Сергею такую пощечину, что тот упал и зашиб голову.

Ненила поскорее увела его на улицу, прикладывала к шишке снег, говорила, что «до свадьбы заживет», что Гришке у новой госпожи, может, и поживется, что холопья судьба таковская, — болтала без умолку, утешая Сергея, а у самой рот кривился — вот-вот заревет…

Семен Степанович приехал в конце апреля, на пасхальной неделе. Близ полудня Сергей с дворовыми ребятами катал крашеные яйца на пригорке за старой усадьбой, когда Ненила, сидевшая рядом, с вязаньем, сказала:

— Глянь-ка, Сергей Васильич, никак, дяденька твой едут?

По большой дороге, только что миновав повертку к пожарищу, бойко бежала тройка буланых, запряженных в зеленую тележку с верхом-кибиткой, к которой сзади был привязан вороной копь, а за ними, нисколько не отставая, тройка гнедых влекла укрытый рогожами воз. Вот обе упряжки выехали на деревенскую улицу, хорошо видную с пригорка. Вот миновали избу, где жила матушка, и скрылись за березняком, что рос на повертке к реке.

— Обозналась, — решила Ненила. — Ну, батюшка, обедать пора.

Но когда, поевши, опять вышли на улицу, бежавшая навстречу девка сказала, что приехал барин, стал за деревней табором, что кликал старосту, а тот послал ее с вестью к барыне.

Матушка с Осипом и со всеми комнатными полегла спать после обеда, и настрого было запрещено их будить. Наказавши стряпухе, готовившей ужин, доложить, как проснутся, о приезде Семена Степановича, Ненила с Сергеем отправились здороваться с дяденькой.

И верно, взгорье над Ловатью стало похоже на табор. Рядом с навезенными сюда бревнами дымил костер, стояли передками друг к другу телега и кибитка с поднятыми и связанными вверху оглоблями. Около них были привязаны лошади с овсяными торбами на мордах. А недалеко от кручи на высушенной весенним ветром прошлогодней траве уже раскинулся круглый походный войлочный домик с пологой кожаной крышей, окошком и откинутой полой-дверкой. Краснорожий бородач, что давеча правил тройкой гнедых, теперь снимал с воза и носил в домик поклажу. Другой слуга, круглолицый парень, стоя на коленях у костра, что-то мешал в медном котле. Самого дяденьки не было видно, и Сергей с Ненилой стали в отдалении от приезжих, вместе с несколькими пришедшими раньше крестьянами.

Сергей сразу уставился в откинутую дверку. Там что-то горело, переливалось на солнце, и он силился рассмотреть: что же это?

— А вон и барин идут, — сказала Ненила.

Из-за бревен вышел дяденька. Он был в сером колпаке, коричневом шлафроке и мягких зеленых сапожках. Одной рукой держал у рта обделанную в серебро трубку, другой — плоскую длинную мерку — сажень, которой что-то казал старосте, шедшему сзади.

Ненила проворно подхватила Сергея под мышки и через лужайку припустила к Семену Степановичу.

— Целуй ручку крепче, — шепнула она обомлевшему от смущения Сергею и подняла еще выше, как к иконе.

Сергей приложился. Рука была смуглая и пахла табаком.

— Крестник? — спросил дяденька. — Семь в августе стукнет? Щеки-то ровно клюквой натерты. Кажись, хоть сей здоров да не плаксун. — Видно, Семен Степанович уже расспросил кого-то про невестку и племянников. — Ну, пойдем в мою кибитку, погляди солдатское житье…

Дяденька взял Сергея за плечо и ввел перед собой в домик. Там было светло и весело. Солнечный прямоугольник окошка ложился на красно-белые узоры ковра, застилавшего землю, задевая краешком и столб, подпиравший крышу, на котором висело несколько сабель, кинжалов и пистолетов, сверкавших золотом, серебром, самоцветными камнями. Их-то и видел издали Сергей, в них и сейчас впился глазами.

— А седла смотри какие, — сказал Семен Степанович и повернул крестника в другую сторону.

В ряд на ковре лежали три седла с высокими луками. Они тоже были окованы серебром, украшены бирюзой, сердоликами. А рядом, прислоненная к шелковым подушкам, высилась стопка золоченых тарелок, лежали кувшинчики, чарки. Все было яркое, нарядное, — такое, что глаза разбегались. И все-таки Сергей опять повернулся к подпорке шатра. Он никогда не видел оружия или, может, видел еще в старом доме до пожара, и теперь оно потянуло к себе. Так неудержимо потянуло, что пальцы сами охватили рукоять сабли, почувствовали тотчас потеплевшую ее роговую гладкость.

— Нет, брат, сии игрушки, тебе еще рано трогать. Подрастешь лет хоть до десяти, тогда сам научу, кого и как рубить надобно, — сказал дядюшка. — А пока на-кась, угостись, — и, взяв из кожаного мешка пригоршню больших морщинистых ягод, пересыпал в руки Сергея. — Да с нянькой поделись, смотри не жадничай. Карманов тебе, видать, еще не наделали?

Сергей, уже засунувший в рот самую большую ягодину безмолвно оттопырил прореху в подкладке кафтанчика, в которой носил камушки, куски пирога и что еще случалось нужное.

Потом Семен Степанович с мужиками снова ходил около бревен, а Сергей с Ненилой присели под ворсистую, нагретую солнцем стенку кибитки, ели сладкие ягоды и смотрели, как рыжеватый кучер, которого звали Фомой, стоя на телеге, накидывал на четыре оглобли какое-то тряпье и вязал вверху веревками, сооружая нечто вроде шалаша, а круглолицый, звавшийся Филькой, помогал ему.

— У нас по-военному, вагенбурх строим, — говорил Филька, подмигивая Сергею. — И ставка у Семена Степановича сходственная, как под Тульчей об осени была. Однако Дунай-река поглубже да пошире здешней. Другого берега там по разливу не видать…