Внезапно Круминь очнулся. Сон стал опадать, словно уходящая пенная волна прибоя. Пропал авиационный завод Любомирского «Авиата» на окраине Варшавы, рассеялись большие ангары, косо ушел из глаз аэродром, установленный стрекозами «фарманов» и «антуанетт», оборвался голос инструктора Славоросова… Из мертвого водоворота полусна-полуяви Круминь всплыл назад в полумрак своей камеры и ясно и отчетливо услышал справа треск раздираемой, нет, разрезаемой плотной бумаги и, резко повернувшись на неожиданный шум, увидел в полумраке на противоположной стене бильярдной комнаты светлую щель, живую и тонкую трещину. Трещина-щель с треском росла, удлинялась, стекала прямой молнией вниз, пока не уперлась в пол.

Затем часть стены покачнулась.

Он вскочил с бильярдного стола.

Раздался скрип дверных петель, в глухой стене открылась дверь, и в комнату-камеру спокойно вошел незнакомец средних лет во фраке, в правой руке он держал перочинный нож, который тут же спрятал в карман, в левой — зажженную керосиновую лампу.

— Я вас разбудил? — произнес он светским тоном.

Два человека стоят лицом к лицу. Между ними тлеет на полу серебристый квадрат лунного света, разлинованный в крупную клетку тенью от решетки.

Незнакомец во фраке и лаковых штиблетах (это, конечно же, был Галецкий), не обращая внимания на изумление и невольный испуг Круминя, прошел к подвальному оконцу и стал тщательно его осматривать, подняв повыше коптящую лампу. Подвальное окно представляло собой обычную амбразуру, то есть забранную решеткой нишу в толстой каменной стене.

— Нет, не годится, — произнес неизвестный, обращаясь сам к себе, — чересчур узко. Да и скошено слишком круто… Зря побеспокоил, но вы вели себя так тихо, что я подумал: здесь пусто. Что ж, выберусь у себя.

И, опустив лампу, он спокойно направился обратно.

— Постойте, — невольно протянув руку, воскликнул Круминь. — В чем дело? И кто вы такой, сударь?

На первый вопрос незнакомец отвечать не стал.

Внимательно оглядев визави с ног до головы, он задумчиво пожевал губами, не зная, как себя вести. Тени полосато качались на его лице.

— Я? — Он принял решение и отвесил легкий полупоклон. — Я — почетный член германского «Магиш циркаль», английского «Мэджик серкл», бельгийской «Д’Аллюзион», наконец, я член АФАП, французской ассоциации артистов-престидижитаторов… Кажется, все.

У незнакомца волевое бледное лицо с хищным носом и властным крупным ртом.

— Прести… ди… житаторов? — Круминь не знал, что и сказать, так ошеломил этот визит сквозь стену. — Вы — фокусник?

— Я Галецкий! — недовольно бросил неизвестный. — Ваше определение неуместно… впрочем, вы профан, хотя человек образованный. Я сторонник френологии — у вас красивый благородный череп… Вы, конечно, политический? Из социалистов?

Круминь не стал комментировать слова Галецкого, только спросил:

— Закурить есть?

— Да. У меня с собой оказалась банка отличного трубчатого табака «кэпстен», и трубку найдем. Прошу ко мне, здесь сыро; моя комната поприличней, если это словцо здесь уместно. Только тихо…

Галецкий пропустил Круминя первым и плотно закрыл за собой узкую дверь.

Итак, этот путь не вел на свободу. Круминь оказался в соседнем помещении размером немногим больше его бильярдной. Раньше здесь была курительная комната благородного собрания, о чем напоминали два длинных манерных диванчика вдоль стены и две лепные трубки крест-накрест на потолке. Сейчас эта комната тоже была наспех превращена в камеру, только более комфортабельную. На одном из диванчиков — матрас с подушкой без наволочки. В центре — неуместный полированный столик и мягкие будуарные стулья на гнутых ножках. Стена и полуподвальное окно (тоже в решетке) были задернуты до половины портьерой из стертого старого бархата. На столе в странном беспорядке колоды карт, жестянка с табаком, книга с золотым обрезом, цветные плитки, стеклянные шарики, веер из страусовых перьев… под столом турецкий коврик в рыжих проплешинах.

Посмотрев на дверь в коридор, Круминь отметил, что она не исковеркана «иудиным» глазком.

— Вот в какую дыру меня упрятали подонки, — с театральным пафосом воскликнул Галецкий, — если б об этом стало известно там (он изящно махнул рукой), Европа бы содрогнулась от гнева… так вам действительно мое имя ничего не говорит?

Круминь пожал плечами.

— Присаживайтесь.

Галецкий поставил лампу в центр стола. Подкрутил фитиль, прибавляя пламя, и тщательно осмотрел лицо комиссара, цепляясь взглядом за каждую щетинку на подбородке. В этом взгляде не было любопытства, обычно с подобным вниманием натуралист изучает любопытный образчик флоры сквозь сильную лупу.

Круминь ответил спокойным, сильным взглядом, и Галецкий отвел глаза.

— Угощайтесь, — он кивнул на жестянку «кэпстен» и, словно по волшебству, достал из-под стола короткую пенковую трубку.

Круминь с наслаждением вдохнул пряный горячий дым.

Раскуривать трубку пришлось зажженным от лампы и протянутым тузом пик; кроме карт, было просто нечем. Туз пик дал сильное жаркое пламя и обжег пальцы.

Галецкий прислушался, в коридоре было тихо, и он стал с оглушительным хрустом разминать пальцы.

— Я торчу в этой мышеловке битых четыре часа, пилил проклятую решетку. Вы только посмотрите на мои руки!

В жарком сиянии лампы показались белые руки, с пальцами гибкими, как стебли вьюна. В этих чутких лаковых побегах Круминя покоробила некая непристойная гуттаперчевая живость. Казалось, кончики пальцев обнюхивают воздух.

— В 1913 году я застраховал свои руки на тысячу рублей золотом. И вот полюбуйтесь: две глубокие ссадины на мизинце и кусочек сорванной кожицы на указательном. Я не смог даже пристойно перетасовать колоду из 36 карт.

Круминь перевел взгляд на зарешеченное оконце, в которое смог бы пролезть пятилетний ребенок, но никак не этот долговязый мужчина с осиной талией.

— Вы собираетесь пролезть в это игольное ушко?

— Хм… вы даже больше чем профан, — с этими словами Галецкий достал из глубин фрачной пары плоскую бутылку вина. — Пейте. Это отличный полусладкий «Гейяк» 1896 года. Я выписывал его из Швейцарии. Последняя бутылка.

И Галецкий, похлопывая себя по фраку, стал извлекать из бесчисленных карманов и кармашков хрустальные фужеры, китайские веера, целлулоидные шарики, бумажные цветы, шелковые платки, на столике росла экзотическая начинка непоказанных трюков.

— Неужели ничего съестного? — огорчился было Галецкий, и на свет тут же появилась внушительная плитка шоколада «Гада-Петер», пачка галет «Фроокс», прозрачная коробка с мармеладом «Цитрон» в виде лимонных долек, окольцованных сахарной корочкой.

Круминь попытался не показывать своего изумления, но глаза Галецкого замечали все.

— Не удивляйтесь. На мне концертный костюм. Мне удалось его надеть, пока эти свиньи рылись в моем секретере. Фрак сшит по штучному заказу в Варшаве известным портным Светлиньским. В нем 49 потайных карманов. Я как раз собирался на благотворительный сеанс в госпиталь на Монастырской. Мой костюм всегда заряжен реквизитом… как видите, все очень просто. Угощайтесь.

— А как вы обнаружили дверь?

— Надо было найти ее сразу. Я догадался простукать стены только тогда, когда уже подпилил решетку. Она была заклеена обоями и закрыта на примитивный замок, а ведь проходить сквозь стены — моя профессия. Некоторые замки я могу открыть ногтем своего мизинца, это правило трюка.

Галецкий отвинтил стеклянную бутылочную пробку, разлил по фужерам тягуче-лимонный «Гейяк» и развернул станиолевую обертку с плитки шоколада.

— Кстати, там, где есть стены, там же имеются двери. Нужно только не терять интерес видеть. Моя сила в упрямом любопытстве.

Круминь плохо слушал Галецкого, в его голове роем проносились мысли о том, как использовать этот невероятный случай с революционной пользой. «Неужели этому типу удастся бежать?»

Круминь пригубил «Гейяк» и направился к амбразуре.

— Только не трогайте руками, — предупредил Галецкий, — решетка может выпасть.