Здесь его открытый полет пытались остановить береговые стрижи — они вылетели навстречу турману из норки гнезда в береговом откосе и пронеслись с тревожным визгом перед Фитькой, словно хотели сказать: назад! Голубь, напуганный их стремительным вылетом, шарахнулся в сторону и одним махом перелетел неширокую реку, пронзив навылет незримую стену западни. Тут его полет подстерегла старая городская ворона, которая днем обычно отсиживалась в одной из дыр разбитого снарядом купола над домом призрения. Увидев летящего прямо в лапы гарпии глупца, она не выдержала и, вылетев из убежища, громко каркнула. «Карр… кар-рр…» — предупреждая турмана. И действительно тревожный крик заставил Фитьку насторожиться — голоса городских ворон ему были понятны, тем более крик об опасности — «бер-регись, пр-р-рячься, дур-рак». Еще не зная, откуда грозит беда, турман, кувыркаясь, стал стремительно падать под защиту городских крыш, и гарпия, молнией вылетев из засады, была вынуждена на лету развернуться. Потеряв скорость, она, свирепея, метнулась вдогонку. Огромный круг западни, в который только что был вписан центр Энска, стремительно съежился до размеров крылатой мишени — почтового голубка. Циркуль превратился в пернатую стрелу.

Фитька засек черную тень слева.

Его сердечко отчаянно заколотилось.

Десятки птичьих глаз следили из щелей за погоней.

— Гляди, гляди, — крикнул извозчик своему седоку, тыча кнутом в небо, — во потеха.

Фитька падал вдоль бесконечного ската золотой горы церковного купола, скрываясь из глаз дьявольской бестии, но гарпия неумолимо настигала. Кувырок, еще кувырок через голову, и Фитька тоскливо помчался над необъятной крышей «Торгового дома братьев Тучковых». Крыша, крытая листовым железом, сияла внизу безжалостным блеском раскаленной пустыни. Там нельзя было укрыться от ужаса. Голубь уже явственно слышал сзади частые хлопки настигающих крыльев. Вдруг крыша оборвалась, внизу показался сквер из пыльных серебристых тополей, кривых акаций и кустов жасмина. Сложив крылья, турман спикировал в седые волны тополиной листвы, петляя между ветвей, залетая в кроны; он ждал от деревьев защиты, нырял в самую гущу ветвей — скорость бегства резко упала, но тополиный заслон был слишком редок, в кущах зияли сквозные дыры. Гарпия яростно настигала. Ее глаза полыхали. Сейчас она воочию стала той адской фурией, что когда-то преследовала фракийского царя Финея, красной медью отливают ее крылья из стрел-перьев. Она уже почти нагнала голубка, нависла когтями, когда на помощь пришли воробьи: пестрая стайка вспорхнула с акаций и пронеслась перед гарпией галдящим взрывом. На несколько мгновений Цара потеряла свою жертву из виду, и когти стиснули воздух.

Фитька, вылетев из-под ненадежной тополиной защиты, метнулся в тоннель гостиного двора и помчался под сводами кирпичной аркады. Он летел из последних сил, потолок качался над ним как грузная туча. Его отчаянный полет заметила живописная группа цыган, дремлющих в тенистой прохладе, а когда под своды влетела разъяренная бестия, цыгане повскакали с испугом, хватая на руки детей и выбегая на солнце. В два взмаха она догнала уставшего турмана, переворачиваясь на лету на спину, чтобы стиснуть его снизу лапами. Фитька, увидев под собой жуткий цветок из когтей, зажмурил глаза и не сразу заметил, как из глиняных гнезд у потолка вылетели пять ласточек, пять чернокрылых птах с узкими хвостами-вилочками и белоснежными грудками. Ласточки помчались за гарпией, смело хватая крохотными клювиками перья траурного хвоста, бесстрашно пикируя на грудь страшилища. Гарпия, дрогнув, перевернулась и долбанула клювом по ближайшей ласточке. Тельце шлепнулось на каменный пол галереи, и все же погоня вновь споткнулась. Городские птицы словно ловили гарпию в тонкую сеть, и, разрывая каждый раз упругие ячейки, Цара теряла скорость. Фитька вылетел из-под сводов аркады на ослепительное солнце и из последних сил устремился по прямой к распахнутому чердачному окну здания ссудной кассы, двухэтажный дом которой стоял на Рождественском спуске. Чердачное окно было широко распахнуто настежь, и, влетая на чердак, Фитька понял, что дом не укроет его от смертельной погони черного снаряда. Вылетев из аркады, гарпия успела заметить, как крылатый снежок утонул в темноте чердачного окна, и в последнем стремительном броске устремилась вперед.

Фитька, обессиленно ткнувшись по сторонам чердачного тоннеля, обреченно слетел на выброшенную старую швейную машину «Зингер». Он оказался в ловушке. Его глаза устремились на солнечный квадрат окна и наконец увидели гарпию: дьявольскую фурию с оранжевыми кольцами вокруг зрачков. Фитька как всегда ослепительно и беззащитно белел в черноте, гарпия победно устремилась на жертву, но… но чердак ссудной кассы был давно облюбован горластыми сероглазыми галками, и сейчас они многоклювой ватагой набросились на ненавистную тварь, крича и толкаясь крыльями, целясь в глаза, в голову, в грудь увесистыми носами. Гарпия закружилась в ворохе птиц, словно с размаху угодила в кучу осенних листьев, утонула в галдящем пернатом омуте, размахивая мощными лапами, рвала на клочки живую сеть.

Сыплется вниз дождь галочьих перьев.

Внимают ужасной схватке сотни городских пичуг: галдят воробьи, чиркают по небу ласточки, подают голос скворцы и мухоловки, каркают вороны — слетаются клубами к чердаку.

Протискивается в боковое разбитое слуховое оконце турман, чувствует, как скользит со скрипом по перышкам, вдоль спинки, стеклянный клык. Протискивается и обессиленно летит все дальше и дальше над городом, пока не падает комком в тень вишневого сада на задах соловьевского дома, на плетневую крышу сарайчика, придавленную кое-где дерном, ищет глазами свою голубятню, от которой остался лишь черный остов.

И все же он дома. И все же у цели. И голубь счастлив, как может быть счастлива отважная белая птица, пернатый рядовой гражданской войны с медной гильзой на малиновой лапке, где косым почерком кавкомиссара написана шифровка о том, что белогвардейский Энск будет атакован завтра ранним утром.

Спустя полчаса потрепанная гарпия вернулась на балкон гостиницы. Бузонни, заметив, что она прилетела намного раньше обычного, выскочил на балкон.

— Мамма мия!

За ним осторожно выглянул часовой.

Цара сидела на перилах, оправляя клювом взъерошенные перья. Особенно полысело правое крыло, даже пернатый чепчик на макушке адской девы был заметно реже. На груди алели мазки крови.

— Porca miseria! — воскликнул ошеломленный антрепренер. (Черт возьми! — итал.)

Взгляд птицы был и страшен, и жалок. Взглянув на хозяина, она тут же отвернулась, а в том, как она оправляла оперенье, было что-то похожее на поражение. Бузонни толкнул ногой щеколду и предусмотрительно отступил, выталкивая спиной часового из двери.

Но Цара не двигалась. (Она зашла в клетку и напилась воды только тогда, когда стало темнеть; все это время семейство Бузонни боялось даже подойти к стеклянной двери на балкон, не то что выйти к птице.)

Умберто испуганно бросился к настенному телефону, он был уверен, что его гарпия стала жертвой жестокого нападения неизвестных злоумышленников.

На столе штабс-капитана мелодично прозвонил телефонный аппарат.

Алексей Петрович взял трубку и, услышав голос итальянского антрепренера, крикнул часовому Острику:

— Выведи-ка его в коридор! — Комиссару незачем быть свидетелем конфиденциальных разговоров. И снова в телефон резко и властно: — Говорите, Умберто.

Муравьеву еще несколько раз пришлось осаживать напор Бузонни, уточнять и переспрашивать, прежде чем в его голове сложилась мрачная картина поверженной Немезиды… «Неужели фиаско?» — подумал штабс-капитан и потребовал к телефону часового при птице. Тот доложил скучным голосом, что «птица так точно, кем-то общипана и побита малость. Летать не хочет».

— Продолжать охрану. Утром посмотрим, — скомандовал Муравьев и швырнул трубку на никелированный рычаг. Он был так зол и так прятал свою ярость, что встретил возвращение комиссара на стул чуть ли не со смехом.