— Россия не повод для революции. Она — предмет для эпиграмм и эпитафий. Нам и нашей истории всегда не хватало трезвости, иронии, наконец. Я уж не говорю об уме. Мы готовы заложить душу ради дешевых патриотических эффектов…

Круминь не слушал белогвардейского словоблудия штабс-капитана. Мысленно ощупывая каждое характерное слово Муравьева, повторяя про себя выражения его лица, комиссар пытался воспользоваться рецептом По: начать думать точно так, как соперник. Проникнув в тайну его души, он легко бы смог читать ее скрытые страницы.

«Если бы провокатором был Фельдман, — продолжал с лихорадочной поспешностью размышлять Круминь, — то от золотопогонника не ушел бы факт его происхождения. В эскападах Муравьева против революции наверняка бы замелькали намеки, не удержался бы представитель белой кости и голубых кровей от темных параллелей между судьбой распятого отечества, 30 сребрениками и предателями-большевиками… Но ничего подобного в монологах Муравьева не было… Нет, нет, совсем другое беспокойным пунктиром прострочило речь штабс-капитана! Его душе мерещился исполинский хам. Именно из этого видения и возникла его фраза: „…и ступай на свободу, читай по слогам подпольные брошюры неграмотным хамам…“».

— Наше мирное подражание Европе и не могло быть слишком длинным, — штабс-капитан остановился в любимой позе у окна, — нам было скучно жить на цивилизованный манер. Захотелось своего, доморощенного. С косматой бородой, которую Петр Великий так и не сумел отрубить…

«Да, — думал Круминь, — ему мерещится прежде всего хам, причем не разночинец, не гладко выбритый интеллигент, очкастый книжник Яков Фельдман, нет… его слова таили другое имя…» Луч подозрения осветил три оставшиеся фигуры: Лобов, Станкевич и Чертков. Меньше всего Круминь был склонен подозревать своего любимца Федьку Черткова, поэтому…

— Итак, ваш ответ!

Штабс-капитан недовольно стряхнул с рукава военного френча некую залетевшую соринку.

— Господин штабс-капитан, — стал медленно подбирать слова Круминь, цепляясь за каждую секунду промедления, — вы знаете все, и в ответ на вашу полнейшую доверительность я не буду кривить душой. Отрицать вашу победу бессмысленно, поэтому я хотел бы предложить вам соглашение. Оно основано на законах логики, которую вы, как я понял, исповедуете.

— Браво, товарищ социал-марксист!

— Как вы сами понимаете, сообщить вам фамилии всех членов организации я не могу. Если я скажу вам, что просто не знаю фамилий, что таков принцип строжайшей конспирации, вы мне не поверите. Предположим, я знаю их. Но разве моя совесть будет спокойна, если я выдам всех верных товарищей по партии? Потом, когда революция победит, меня расстреляют как явного предателя, если не раньше. Ваше условие для меня, увы, неприемлемо.

— Что вы предлагаете? — перебил Муравьев.

— Мне надо подумать.

Муравьев нетерпеливо кивнул.

«…Итак, — продолжал лихорадочно думать Круминь, — Фельдман невиновен, остаются трое: Лобов, Станкевич и Чертков».

Меньше всего он подозревал своего любимца отчаянного Федьку Черткова, поэтому, заметив собственную предвзятость, Круминь вытащил Черткова из конца своего короткого списка и поставил номером вторым. Если предположить, что провокатор Чертков, то, общаясь с агентом, Муравьев, несомненно, отметил бы для себя следующее: во-первых, у Черткова случайным взрывом в подпольной лаборатории изуродована кисть правой руки. Это случилось еще в 1908 году, во время изготовления партии бомб для теракта. Несчастье Черткова, несомненно, окрасило бы монологи штабс-капитана в болезненные тона. Отгоняя в тайники души невольные мысли о провокаторе, Муравьев безусловно бы отметил в своих презрительных филиппиках в адрес великой социалистической идеи ее «безрукое безумство», некую физическую ущербность, болезнь, калечность… И действительно, несколько раз контрразведчик говорил о «красной испанке», о «сыпняке большевизма», о «социалистической инфлюэнци». Но «безрукость» не предполагает подобных следов, она не веет бациллами, не заразна. И последний довод в пользу того, что провокатор не Чертков, — это полное равнодушие штабс-капитана к его броской фамилии. Вот где повод для убийственных аналогий с «чертовщиной», «бесовщиной». Он не удержался, чтоб не посмаковать «опереточную игру Мефистофелей», но эта тема тоже никак не задела чувств штабс-капитана, а раз так, то следует простой вывод: фамилия Черткова ему неизвестна… Остались двое: Лобов и Станкевич…

По дальнейшим размышлениям Круминя оба — и Лобов, и Станкевич — одинаково подходили под истерическое определение контрразведчика: хам-пролетарий-подпольщик с заразной брошюрой. Оба — рабочие, оба увлечены революционной фразой, оба могли бы при известных обстоятельствах поранить воображение штабс-капитана небритостью, зацепиться колючими волосками в подсознании.

— Так что же в конце концов?! — с гневным нажимом и явно в последний раз спросил штабс-капитан, и, наверное, судьба Круминя сложилась бы совсем иначе, если бы не зазвонил телефон и капитана на минуту не отвлекли докладом о том, что неизвестным злоумышленником сорван трехцветный флаг над подъездом общедоступного театра… Алексей Петрович отдал соответствующие распоряжения и подарил еще несколько драгоценных секунд своему сопернику.

В последнем мысленном усилии Ян Круминь наконец-то поймал то, ускользнувшее было от внимания, самое сердцевинное слово-ключ, которое вдруг бесшумно повернулось в замке тайны.

Вот оно: «По слогам!»

А вся та мелькнувшая догадкой фраза штабс-капитана звучала так: «…и я гоню вас в три шеи на свободу. Пожалуйста, читайте ПО СЛОГАМ подпольные брошюры НЕГРАМОТНЫМ хамам… но второго прощения не будет, ясно?» Действительно, большая часть рабочих подпольной боевой дружины была, при всей классовой сознательности, малограмотна. Поэтому пропагандистская работа включала в обязательное чтение вслух наиболее трудных политических брошюр и прокламаций… Провокатор штабс-капитана был малограмотен!.. Из всех четырех членов ревштаба только рабочий кузнечного цеха завода Леснера Василий Лобов читал по слогам…

Круминь на миг закрыл глаза. «Неужели?..» В душе Муравьева, в опасной толкотне его скрытых мыслей, в его тесной передней в старом трюмо у стены отразилось лицо провокатора.

Теперь Круминь знал, что нужно делать.

Муравьев бросил трубку на рычаг и сказал: «Ну-с».

— У меня есть разумное предложение, — ответил Круминь. — Сегодня вечером должно состояться первое расширенное совещание штаба нашей организации. Не удивляйтесь, приказ об этом я передал связному еще утром до ареста. Сегодня соберутся все руководители пятерок.

«Лиловый ничего не сообщил об этом, — подумал Муравьев, — дешевый трюк…»

— Дешевый трюк, — перебил штабс-капитан, — мне об этом ничего не известно, а я уже привык все о вас знать.

— Да, господин штабс-капитан, пока вам ничего не известно. Боюсь, что об этом вы узнаете от своего человека только завтра… Но будет поздно.

— Почему вы так уверены? — насторожился Муравьев.

— Очень просто. Понятно, что мой арест и сведения — дело рук вашего агента. Из требований конспирации я дал связному команду сообщить о срочном сборе членам ревштаба буквально за час-полчаса до условного времени и боюсь, что ваш протеже не успеет с вами связаться.

«Логично», — отметил на полях своих размышлений Алексей Петрович и поставил мысленную птичку-галочку.

— Короче, товарищ Учитель!

— Мне необходимо алиби. Я сообщаю вам адрес и час подпольной явки. О моем аресте еще никто не знает, кроме вашего поверенного в наших делах. Но вечером это станет уже известно всем, и тогда никого не поймать.

— Итак… — с досадой перебил штабс-капитан, играя прокуренным мундштуком.

— Вы привозите меня по нужному адресу. Дом, разумеется, будет незаметно окружен. Дадите мне время открыть совещание, а затем публично арестуете вместе со всеми. Получится, что я ни при чем, а завтра мне удастся бежать с вашей помощью. Все.

— Браво, товарищ эсдек.