Трудно сказать, воды ли помогли Теплякову или что другое, но здесь он почувствовал себя гораздо лучше. И совсем не хотелось ему возвращаться в скучный Таганрог. Еще 30 апреля послал он письмо генерал-губернатору Новороссии графу Воронцову, в Одессу, просил найти ему другое место, другое занятие.

Воронцов истолковал его просьбу как желание перебраться в Одессу, где жить ему не дозволено, и ответил так: «Милостивый государь! На письмо Ваше ко мне от 30 апреля уведомляю Вас, что в настоящее время я не могу исполнить желания Вашего касательно доставления Вам места в моей канцелярии за совершенно полным числом чиновников, составляющих оную».

Ответ Воронцова Виктор Тепляков с чувством досады переписал в письме к брату Алексею: «Прошу заметить: он не может исполнить моего желания касательно службы по его канцелярии. Можете ли Вы себе представить, чтобы я мог желать оной по чьей бы то ни было канцелярии? — К брату он обращался на „вы“, так уж было принято в их семье. — Но как ни на есть, какая же надежда останется мне, по Вашему мнению? Неужели умереть в Таганроге?»

А пока что он по предписанию докторов пил минеральные воды прямо из источников и купался в ваннах, сложенных из тесаных каменных плит. Часто отправлялся верхом на лошади в прогулки по окрестностям Горячих Вод — «истинно-романтическим», как называл он их в письме к брату. Восхищался первозданной красотой Кавказских гор и слагал стихи:

«Пасмурный Бешту» — цитата из поэмы Пушкина «Кавказский пленник», — Тепляков как бы подчеркивал совпадение впечатлений.

А двуглавая снежная вершина Эльбруса казалась ему похожей на черкесское седло…

Близко познакомился он в Горячих Водах с таким же поднадзорным, как и он сам, — с бывшим гвардейским офицером Григорием Римским-Корсаковым. Этот человек тоже имел характер весьма независимый и тоже мог бы угодить в каземат после восстания 14 декабря — если бы не пребывал тогда за границей и поэтому оказался в стороне. А прежде он, как и Петр Каверин, состоял в тайном «Союзе благоденствия». Кстати, оба — и он, и Каверин — были знакомы с Пушкиным, были — в разное время — с великим поэтом в отношениях дружеских…

Римский-Корсаков нисколько не остепенился в свои нынешние тридцать шесть лет. Вид у него, под стать характеру, был лихой — длиннейшие усы, под нижней губой росшая буйно эспаньолка — «совершенный Fra-Diavolo», по отзыву одного чиновного москвича. Но, видно, таким он нравился Виктору Теплякову.

Потом Римский-Корсаков отмечал в письме к нему, что помнит его как «славного товарища, доброго приятеля, милого собеседника, неровного умориста [юмориста?], как неровны хребты кавказские».

Покинули они Кавказ, наверное, вместе — в октябре. Но Римский-Корсаков отправился в родную Москву, а Тепляков — ничего не поделаешь — в Таганрог.

В этом городе таможня зимой запиралась на замок: Азовское море у Таганрога замерзало, и навигация прекращалась. Так что на зиму Тепляков был свободен от служебных обязанностей в таможне. С разрешения градоначальника он поехал в Херсон: еще надеялся, что полиция ему поможет вернуть хоть малую часть отнятого грабителями. Не знаем, может, в конце концов что-то вернуть удалось…

Из Херсона он поехал в Одессу. В ту самую Одессу, где жить ему не разрешено.

На Балканах с прошлого года продолжалась русско-турецкая война. Русские войска занимали укрепленную линию от города Варны у Черного моря до берега Дуная.

В Одессе война напоминала о себе военными кораблями на рейде и прибывающими беженцами-болгарами, которых время от времени задерживал портовый карантин.

Директор одесского музея древностей Бларамберг надеялся, что на занятой ныне территории — в Варне и дальше, на склонах Балкан, древнего Гемуса, — можно будет разыскать следы античной цивилизации: обломки мрамора с древнегреческими и латинскими надписями, барельефы, древние монеты и так далее. Вот если бы туда отправить образованного человека… С этой просьбой в марте 1829 года Бларамберг и обратился к генерал-губернатору Воронцову.

Именно в это время прибыл из Херсона в Одессу Виктор Тепляков. Генерал-губернатору стало известно, что этот молодой человек жаждет занятия более живого, нежели служба в таможне.

Воронцов вызвал его к себе. И объявил, что готов доверить ему серьезное поручение — безотлагательно отправиться в Варну. Подробную инструкцию даст Бларамберг. Для выполнения разысканий, для переправки по морю в Одессу всего отысканного и приобретенного и на прочие расходы казначей выдаст тысячу рублей. По возвращении надо будет отчитаться в расходах.

Тепляков согласился с величайшей готовностью. Ему наконец-то повезло!

Последние пять дней перед отплытием в Варну он провел в беседах с директором одесского музея. Бларамберг усердно его наставлял и просвещал по части археологии. «Если его пламенные усилия, — рассказывал потом Виктор Тепляков в письме к брату Алексею, — сделать меня, в продолжении сих пяти суток, адептом археологии возбуждали мою внутреннюю усмешку, то будьте уверены, что наружность моя представляла в это время всю благоговейную любознательность неофита. Сему-то грешному фарисейству обязан я входом в sanctum sanctorum [святая святых] почтенного антиквария». Однако книги, которые Тепляков успел просмотреть перед отплытием, давали очень скудные сведения о крае, куда он направлялся. Оказывалось, что край этот — истинная terra incognita…

Бларамберг предполагал, что у берегов Черного моря, в окрестностях Кюстенджи (древнего Томиса) можно разыскать гробницу умершего там в изгнании римского поэта Овидия.

Это было 20 марта, под вечер: Виктор Тепляков вышел из города к карантинной пристани, к морю. «Таможенная гроза собралась и довольно быстро рассеялась над моими чемоданами, — шутил он потом в письме к брату Алексею, — врата карантинной пристани разверзлись и, скрыпя, затворились за мною». Один из карантинных чиновников представил «маленького, но еще довольно бодрого старичка и объявил, что это капитан венецианского брига La Perseveranza», — бриг готовился отплыть в Варну. «Ялик этого капитана качался у берега; слуга и вещи мои ожидали меня на оном. Я спустился в эту легкую лодочку, капитан за мною — и вот уже четыре весла вонзились в шипучие волны. Челнок наш полетел стрелою к стоящим на рейде судам; на каждом из них звонили рынду, когда, пристав к своему бригу, мы начали один за другим взбираться на палубу».

Когда стемнело, Тепляков долго смотрел на огни Одессы и мысленно прощался с ними. Потом спустился в каюту, где над его койкой висел гравированный образ мадонны с надписью Stella del mare (Звезда моря). Лег и уснул.

«Проснувшись на другое утро, я воображал не видеть уже более ничего, кроме воды и неба», — рассказывает он. Не тут-то было. Полный штиль еще двое суток не давал возможности парусному бригу тронуться в путь. Тепляков маялся, «чрезвычайно досадовал на это безветрие и, видя перед собою все еще меркантильную Одессу, мучил капитана беспрестанными расспросами о состоянии атмосферы… Наконец — ура, ура! — 23-го свежий северный ветер подул с берега… Натянутые паруса округлились, и заколебавшийся корабль тронулся с места».