Юноша так привык к своей новой жизни, что не хотел расставаться с отцом, Розенфельдом, с веселыми, неунывающими красноармейцами, к которым успел привязаться. На перроне джебельского вокзала Ашир заскучал. Прощался с отцом — ком подступил к горлу, защемило сердце, словно чуяло, что разлучается навсегда.
Едва Ашир сдал экзамены в театральной студии, стал полноправным артистом, получил диплом — к нему в общежитие приехал нарочный из Центрального комитета Коммунистической партии (большевиков) Туркменистана. Это было почти невероятным для молодого артиста. Его пригласили на беседу и предложили немедленно выехать с особым заданием в родной аул Конгур.
Причины столь спешной поездки Аширу объяснили кратко, но четко. Дело в том, что осенью в село были направлены два молодых коммуниста, муж и жена Бегматовы — Игам и Марина. Молодым людям было дано задание наладить в Конгуре ликбез, сплотить коммунистов, объединить бедноту против баев и их прихвостней. В аул нередко наведывались басмаческие отряды, работать Бегматовым приходилось нелегко. Они то и дело слышали: «Привезли с собой какого-то ликбезу, а сами байские земли будут отрезать». Еще накануне появления посланцев из города басмаческий юзбаш Хырслан от имени Джунаид-хана пригрозил аксакалам: «Не вздумайте послать людей в ликбез… Сперва большевики ликвидируют безграмотность, а потом аульной рвани землю и воду отдадут. Ослушаетесь — весь аул спалим!»
Сколько Игам и Марина ни ходили от мазанки к мазанке, от юрты к юрте, как ни уговаривали людей записываться в школу, дайхане, испуганно кланяясь на ходу, старались поскорее скрыться с глаз, а иные даже не впускали к себе за высокие глинобитные заборы. Сельские коммунисты потребовали от Бегматова немедленно провести в ауле земельную реформу, урезать у баев земли, отобрать воду, а там, глядишь, дайхане осмелеют… Обладая чрезвычайными полномочиями, которыми облек Бегматова сам председатель Совнаркома республики Кайгысыз Атабаев, Игам согласился с коммунистами… Удалось создать комиссию по проведению реформы, но под давлением баев, муллы и других зажиточных лиц в нее оказались выдвинутыми люди ненадежные, байские земли по кумовству они стали записывать сынкам богатеев, близким родственникам, и безземельные дайхане опять остались голышом и без воды. Сын ташкентского железнодорожника Бегматов сразу не сориентировался в сельских многовековых традициях и обычаях. Жена его — дочь полкового комиссара, совсем недавно окончившая московскую фельдшерскую школу, приехавшая в Ашхабад с санитарным поездом, тоже мало знала аульные порядки. Видя, что земельно-водной реформе грозит полный провал, Игам сам предложил коммунистам написать письмо в ЦК партии, в котором для поддержки своих начинаний просил прислать в Конгур отряд красноармейцев. На это в Центральном Комитете партии Туркменистана не пошли. В аул был срочно командирован уроженец этих мест Ашир Таганов.
По дороге в Конгур Ашир дотошно перебирал в памяти знакомых аульчан, аксакалов-старейшин, сверстников, всех, кого помнил. С теплотой подумал о соседе дайханине Агали Ханларе, сметливом, бывалом человеке, пользовавшемся на селе большим авторитетом. Поговаривали, что он тайком от аульных аксакалов ездил в Москву, виделся там с известными людьми. Лишь родичам и друзьям рассказывал Агали Ханлар о поездке в столицу страны, о встрече с самим Лениным, показывал красную картонку — пропуск для входа в Кремль — и короткую записку вождя на получение пары новых сапог. В последнюю минуту, на складе, Агали раздумал получать обувь — записка самого Ильича дороже всяких сапог. О своем необычном путешествии в заснеженный город России дайханин не распространялся, не ровен час — налетят басмачи, несдобровать.
Таганов решил, что непременно поговорит с Агали Ханларом: слово уважаемого человека может всколыхнуть все село.
Конгур встретил Ашира все той же пыльной, ухабистой дорогой, тамдырами — добротными у байских домов, неказистыми у бедняцких глинобитных мазанок, пугливыми тенями женщин в яшмаках — платках молчания.
Весть о приезде уполномоченного ЦК Ашира Таганова облетела весь аул. О нем судачили по-всякому.
— Что это за парень в кожанке?
— Ашир, сын Тагана…
— Говорят, ученым стал…
— Из грязи да в князи!
— Его сам Кайгысыз Атабаев прислал!
— Кайгысыз в Совнаркоме, а Ашира ЦК прислал… Бери выше!
— Не было другого, отказались все от поездки в Конгур. А этот согласился. Хлебом не корми — властью только надели.
— Что желчью-то исходить? Завидки берут, это не твой сын!.. Твой-то, говорят, тоже в Ашхабаде в караван-сарае баям зады лижет, чайку вскипятит, терьячку раздобудет… Тьфу! А еще дайханский сын…
Ашир накоротке повидал мать, сестренку Бостан. Прошел почти год, как не бывал дома. Огульгерек была все такая же колготная, тревожно оглядела сына с ног до головы и, поднявшись перед ним на цыпочки, пригладила пальцами его густые брови, поседевшие от дорожной пыли. Он на лету схватил ее руки, прижал их к глазам, поцеловал — шершавые и нежные, они пахли дымом верблюжьей колючки, свежеиспеченным чуреком и еще чем-то неуловимым, до боли знакомым.
Мать, радостная и озабоченная, не сводила с сына восторженных глаз и, трижды поплевав в его сторону, суеверно произнесла:
— Пусть вытечет глаз у той, кто выпялит на тебя, Ашир-джан, свои зенки. В нашем селе, весь белый свет знает, есть три глазастые ведьмы — старшая жена Атда-бая и жены муллы и поливальщика. Не кажи им глаз, сынок, без нужды великой. Как пить дать сглазят ведьмы. Амулета на шею ты не наденешь, знаю! Дай слово, что будешь помнить о сглазе… Ты зайдешь к Атда-баю, я знаю. Он тут у них главный смутьян. Будешь у него, жена его глаз с тебя не сведет. Не от любви — от ненависти, злобы, зависти… Так ты про себя тверди: «Чтоб глаза твои лопнули!» Тогда ты как заговоренный будешь. Ну что тебе стоит, сынок? Ради матери, не забудь мой наказ. Сердце мое успокой. Ты ведь у нас, сынок, такой красавец — любая заглядится… О, аллах! Убереги мое дитя от дурного глаза, лихой напасти!..
Ашир лишь молча улыбался, не хотелось огорчать мать готовыми сорваться с языка возражениями. Разговаривая без умолку, Огульгерек вскипятила чаю, расстелила дестархан-скатерть с ячменными лепешками, выставила скудные запасы жареного мяса — каурмы, откуда-то раздобыла любимые сыном сушеные дыни. Разрумянившаяся, помолодевшая, она нарочито укоризненно поглядывала на Бостан, сидевшую рядом с Аширом на кошме.
— Не докучай ему, Бостан, — говорила Огульгерек. — У него и так забот полон рот. Умается еще, глотку луженую да сто аскеров надо иметь, чтобы баев наших перелаять. Не побоятся — не уважат…
Бостан, красивая, повзрослевшая, крупная, как и все Тагановы, но по-девичьи обаятельная, чуть касаясь пальцами плеча брата, расспрашивала, каков из себя город, что там за люди, не страшно ли ходить по его улицам — ведь там тьма автомобилей и фаэтонов, чем Ашир занимается, где спит, что ест, не голодает ли?… Ашир отвечал на вопросы Бостан, рассказал о своей поездке на Ясхан, о встрече с отцом и о его гибели.
— Ты не встречал там Нуры, сына Курре? — спросила Бостан. — Может, слышал о нем что?…
У Ашира заострились глаза:
— Ты его помнишь? Почему ты спрашиваешь об этом ублюдке басмаче?…
— Его невеста Айгуль — моя подружка, — Бостан заморгала длинными, чуть загнутыми, как у брата, ресницами. — Она же по соседству живет… Нуры тайком приезжал, уговаривал ее в пески уйти… Она не согласилась, а теперь все глаза проплакала…
— Приезжал, говоришь? — ревниво переспросил Ашир. — Тайком?!.
— Тебе-то какая боль, доченька? — вмешалась Огульгерек, которой показалось, что голос сына как-то осекся.
— Мне подружку жалко… Айгуль говорит, что Атда-бай присылал к ней сватов. Хочет взять ее третьей женой… Он же старый и… хромой.
— Не забивай брату голову, Бостан, — Огульгерек замахала рукой на дочку. — Не видишь, устал он… Скажи лучше, сынок, что слышно про сестренку твою, Джемал? О, горе мое!..
— Почти ничего, мама, — Ашир опустил голову, прикусил до боли нижнюю губу. — Ищут ее. Есть такие люди… Ее видели в доме юзбаша Хырслана. Отец ею только и бредил, клялся вызволить ее из басмаческого плена… Мы еще увидим нашу Джемал. Я верю, мама!