Так стою я среди мужиков и думаю вместе с ними. Мне страшно. Что буду делать, когда вырасту большой? И опять прихожу к одному: путь мне в город, на заработки. Я не знаю, какой он, этот город, что я там буду делать. Мне очень не хочется уходить из деревни. Я хочу быть мужиком, пахать свою землю, я мечтаю о своей избе, о своей лошади, корове, я мечтаю об этом, как взрослый, и думаю о девке, которая подрастет и будет моей женой. Мне ничего больше не надо, только бы землицы! Пусть хоть одну десятину, да огород с конопляником. В огороде я бы сад посадил… Но эти мечты попусту. От дум болит голова. Мы в будущем уже не мужики. Ну, умрет отец, мы его землю поделим. Что нам придется на пять братьев? Нет, не надо думать. Рано еще мне заботиться об этом. Но как же, как не думать? Вот она, нужда, уже положила мне на плечо кнут, дала в руки дубинку. Как же не думать?

Словно в полусне, мутными глазами обвожу я мужиков. Отчаянно бьется сердце, хочется плакать, хочется с кем‑то драться, кого‑то кусать. Меня вдруг пронизывает злоба против вот этих мужиков. Они виноваты! Что они не думают о нас, о своих детях?

Не знаю, до чего бы я додумался, но мои мысли прервал Ворон. Он бросил окурок и глухо произнес:

 — Мужики, слушайте.

Потом внушительнее:

 — Слушайте, мужики. Дело у нас аховое. В столб уперлись. Ни ногой, ни рукой. Пришло время — или вой, или в бой! Задумали там, наверху, совсем, видно, мужичье сословие сгубить. Мое к вам слово, мужики: кто мозги имеет, смекай, а у кого они дурные, в сторону отойди. Палку нам под ноги не бросай — палка о двух концах.

Ворон говорил то тихо, то вдруг повышал голос. Никто его не перебивал, и усмехнулись лишь тогда, когда он намекнул на Василия Госпомила, стоявшего с ним рядом.

 — Крепко подумайте, как нам быть, — продолжал Ворон. — И еще, мужики, как человек неграмотный я, может, что нескладно сказал, то есть среди нас большой грамотей. Он знает, к чему на земле все дела клонятся. Попросим у него совета. Я, мужики, намекаю на Харитона. Вот на сундуке он сидит и молчит. Не пришло ли время ему заговорить?

Ворон замолк. Я смотрю на него, черного, огромного, и мне хочется, чтобы он еще говорил. Мужики безмолвно устремили взгляды на Харитона. Он сидел, низко опустив голову. Он словно не слышал, как обратился к нему Ворон и как сначала тихо, затем все громче начали просить его мужики.

 — Говори, Харитон, — крикнул Ворон, — рассуди, что делать, к чему на земле все клонится!

Харитон поднял голову, как бы проснувшись, прошел к столу, вприщурку посмотрел на народ. Мужики затаили дыхание. Тихо стало, как в церкви во время проповеди.

 — Мужики, — глядя поверх голов, начал Харитон. — Тимофей спрашивает — к чему на земле все клонится и что делать? К чему клонится, я скажу, а вот что делать — надо вместе обдумать. Все на земле клонится к земле, мужики. Много земли в нашей России. Почему же поднялся спор о земле? Ужели она клином для нас сошлась? Да, клином. При всем изобилии земли, нам ее не хватает. Где она? Искать не надо далеко. Выйдите за село, гляньте в стороны. Налево — усадьба с Итальянским родником, направо — усадьба с винокуренным заводом, прямо — усадьба попечителя училища, дальше — усадьба с огромным садом, сзади — усадьба с конным заводом. Вот она где! В нашем селе три тысячи едоков, а земли во всех трех полях полторы тысячи. А сколько у одной нашей барыни только при нашем обществе? Тоже полторы тысячи. А всего у старухи пятнадцать тысяч, да лесу три тысячи. Вот если взять эту старуху, посадить на дрожки и возить по всем межам, показывать ей ее же землю, на это уйдет столько времени, что старуха где‑нибудь на меже и душу богу отдаст… Вот к чему дело клонится. Старуха со своей челядью кушают каждый за тысячу людей, а мы скоро с голоду ноги протянем. К могиле дело клонится. Понятно? А непонятно, добавлю: старуха каждый год получает столько дохода, что нашему селу ее хлеба хватило бы на десять лет. Не паши, не сей, а только ешь. Но барыня хлеб продает за границу, деньги кладет в заграничный банк. Поля ей убираем мы и землю навозим мы. И этого теперь барыне, как видно, мало. Чем старее, тем жаднее. Землю она хочет сдать уже не исполу, а из третьей доли. И не всем подряд, а которым побогаче. Бедноте совсем петля. Вот к чему все клонится. Что делать нам? Не одинаковы мы, мужики. Как чуть что — врозь. В других селах, там не спят, а нам выспаться немножко надо.

Харитон отер лоб, хотел было сесть, но сход словно взорвало. Ни голоса старосты, ни писаря не было слышно. Громче всех кричал кузнец. Он знал, что недосказано Харитоном, и хотел досказать за него, но его никто не слушал. От Харитона требовали, чтобы он сам съездил к барыне. Кто‑то предлагал избрать Харитона старостой, кричали, что в Думу надо приговор о земле послать.

Денис, брат которого давно уехал в Сибирь, свое кричал:

 — Чего тут колготиться! В Сибирь надо, мужики, в Сиби–ирь!

Иван Беспятый ругался матерно:

 — За войну с японцем царь землю обещал! Где она?

Ворон предлагал взять колья, идти в имение. Староста испуганно надсаждался в крике:

 — Мужики, не надо! Не надо, мужики!

Крик все продолжался. Ему не предвиделось конца. Дядя Федор подошел ко мне, взял за руку и вывел.

 — Спать пора!

Утром узнали, что сход вынес приговор — не давать кокшайским засевать барскую землю. Ехать к барыне уполномочили кузнеца Самсона, Харитона и старосту. Об аренде степи послали договориться Лазаря и Тимофея Ворона.

По узкому прогону, пролегающему между яровыми, гуськом в несколько рядов, идет стадо в степь. Над стадом пыль. Мы бегаем, длинными плетьми подгоняем отстающих. Впереди стада идет величавая корова Попадья. Она высоко держит голову, чуть покачивает огромными рогами. След в след за ней семенит коротконогая Бурлачиха. Рога у нее калачиком, сама юркая, глаза коварные. То и дело коровы толкаются, бодаются, отскакивают в сторону, беспрестанно ревут. Мы гоним их быстро.

Вот и барская степь. Широкая, ровная, со скатом к оврагу. Не раз бывал я тут, ходил с ребятами за грибами, за ягодами, за шелковистым ковылем. Бывали мы и у пастухов на стойле, бегали в лес за лыками, в овраге резали ивовые прутья для плетюх, играли в дубинки, хлопали кнутами, и мне казалось тогда, что жизнь пастуха привольная, веселая. И не думалось, что мне придется пасти стадо. Нет, не думалось!

 — Петька, что рот разинул! — крикнул дядя Федор. — Куда Бурлачиху черти несут?..

Бурлачиху и впрямь «черти несли» к дороге на село. Каждый день пытается она бежать из стада домой. Нагнать ее нелегко. Вот хитрющая — будто нехотя, боком–боком все дальше уходит. Искоса оглядывается — не видят ли ее, вон прибавляет шаг и уже ударяется рысью.

 — Куд–да? Назад! Назад, Бурлачиха!

Но она мотнула головой, взглянула и понеслась галопом, как лошадь.

 — Полка–ан! — крикнул дядя Федор собаке. — Взять!

Огромный кобель, припадая к земле, стремглав пронесся мимо, опередил Бурлачиху и, яростно лая, загородил ей дорогу. Бурлачиха начала крутить мордой, пытаясь обежать его, но Полкан всюду успевал и хватал ее чуть не за губы.

 — Молодец, Полкан! — подбежал я и изо всей силы вытянул Бурлачиху плетью.

Вся прыть сразу с нее слетела. Глаза стали сонные, она нехотя повернула обратно.

 — Я тебе дам бегать! Я тебя отучу! — и еще несколько раз хлестнул ее кнутом.

Ленивой рысцой побежала она в стадо.

Трава на степи была невысокая. Только пырей рос густыми кучами. Постояв и отдохнув, коровы стали щипать молодую траву.

Мы рады, что мужикам удалось заарендовать степь. Я иду стороной вдоль яровых, стадо движется тихо. Дядя Федор с Полканом впереди. Меня клонит ко сну. Так и хочется прилечь в борозду или в дорожную колею. Хоть бы на миг… ну, просто полежать. Нет, знаю, что сразу засну. Опираюсь подбородком на дубинку, широко открываю глаза, считаю вслух до сотни, но глаза помимо воли смыкаются. Чуть не падая, кричу: