Мне хотелось поговорить с ним. Преодолевая робость, подошел.

 — Бог помочь! — осекшимся голосом сказал я.

 — Спасибо, — улыбнулся он.

 — Небось хватит! — кивнул я на заготовленные колья.

 — Пригодятся, — отбросил он заостренный кол в кучу. — Как дела идут?

 — Дела нетрудные.

 — Училище бросил?

Я покраснел от обиды.

 — Нет, не бросил, дядя Кузьма. Я не совсем пропащий. Это нужда вот заставила. Я только одно лето попасу.

 — И нужду прогонишь?

 — Прогнать — не прогоню, а как‑нибудь…

 — Нужда — она не свой брат. Пора бы вот дождям выпасть, а их нет. Из города слухи от ученых, будто недород опять будет.

 — Из города много разных слухов, дядя Кузьма.

 — Каких?

 — Всяких. Разь не слышал?

 — А ты что знаешь? — строго посмотрел он на меня.

 — Забастовки в городах идут, с флагами ходят, вот что я знаю, — выпалил я, и сердце у меня замерло.

Дядя Кузьма оглянулся.

 — О, видать, ты далеко пойдешь, — покачал он головой.

 — Пока за стадом хожу, а что дальше будет, не знаю. Может, в город тронусь.

 — Машины испугаешься.

 — Пешком.

 — Ох, какой ты! — опять удивился он.

А мне опять хотелось чем‑нибудь похвалиться перед ним.

 — Еще что знаешь? — принявшись отесывать кол, спросил он.

 — А то, дядя Кузьма, что разные господа землю давным–давно присобачили себе у наших стариков. Теперь, как земли стало меньше, должны они отдать ее нам.

 — А если не отдадут?

 — Сами возьмем! — крикнул я.

Дядя Кузьма отбросил кол, воткнул топор и уже посмотрел на меня не насмешливо, как на мальчишку, а как на взрослого.

 — Да… Мы ее сами возьмем! Это верно. Так говорит Харитон, а Харитон больше нас с тобой знает.

 — У него голова! — подтвердил я.

 — В Думе ему быть, а не рамы строгать… Да откуда ты все это знаешь? — вдруг спросил он и опять посмотрел на меня с усмешкой.

 — Книг много перечитал и календарей настольных. Стихи Пушкина знаю. «Капитанскую дочку» читал. Вот в старое время был Пугачев. Как он колошматил этих дворян! За мужиков шел. И войска из мужиков, из татар, башкир. Теперь бы такого Пугачева к нам. Мы бы…

В это время от села послышался топот лошадей. Все побросали работу. Кто‑то крикнул — пожар! Над всадниками густая туча пыли. Навстречу побежало несколько мужиков. Еще издали они что‑то кричали, размахивая картузами.

Два передних бешено мчались к нам. Почти не останавливая взмыленных лошадей, указали кнутовищами на дальние поля.

 — Кокшайски на барскую землю выехали!

Едва произнесли они эти слова, как раздался гул, крики, матерщина. Коровы одна за другой испуганно начали вставать, некоторые шарахнулись в сторону. Мне на миг представилось, что это не мужики нашего села, а войско Пугачева. Быстро распрягали лошадей, иные, схватив по колу, сели в телеги, и уже одна за другой подводы загремели по степи к грани. Впереди мчались верховые с топорами, лопатами, кольями.

Скоро в густом облаке пыли они скрылись за бугром. Мы смотрели им вслед. Среди оставшихся только сейчас увидел я своего отца. Он стоял с Василием Госпомилом и осуждающе покачивал головой.

Мы ужинаем у Гагариных. Это — главные богачи в нашем обществе. У них — ветрянка, шерстобитка, восемь рабочих лошадей, пять коров, жеребец, бык Агай. Кроме надельной земли, у них душевая — купленная. В семье четыре бородатых сына, пятый — в солдатах, две девки, не выданные пока замуж, не меньше пятнадцати внуков и внучек. Три избы и мазанки крыты жестью. Огромный двор под тесом.

В передней — мощная печь, длинный, широкий стол. Вдоль стен дубовые лавки.

Семья Гагариных в сборе. Пришло несколько мужиков. Сам Гагара, крепкий старик с могучей бородой, которая закрывала ему не только грудь, но и живот, сидел возле печки.

Кормили они хорошо. Густые, жирные щи с мясом, картошка с салом, гречневая каша с молоком. От такой пищи мне хотелось поправиться так, чтобы и щеки у меня были пухлые, как у Гагариных внуков, и румянец закрыл бы мои веснушки. Пока мы, подпаски, переглядываясь, ели до отвала, мужики возбужденно говорили о сегодняшней схватке на барском поле. Было так.

…Кокшайские только что выехали сеять. Они рассеяли по две лехи и начали запахивать. Они не обратили внимания на барского работника, который направился из имения в наше село. Это шел мой брат Мишка. Он‑то и сказал о выезде кокшайских на барские поля. Появление наших верховых и подвод для кокшайских было внезапным. Если они и ждали этого, то ждали из села, а орава — человек в шестьдесят — привалила из‑под оврага, от степи. Почуяв недоброе, несколько человек свернули лошадей с пашни на межу и сгрудились кучей. К ним‑то и подскакали верховые. Впереди — Лазарь с Якозом–сапожником.

Не слезая с лошадей, наши поздоровались. Кокшайские опасливо ответили. Разговор повел Лазарь. Он обратился к знакомому мужику, с которым когда‑то поменялся на базаре лошадьми.

 — Наум, ты?

 — Здорово, Лазарь! Это я.

 — Что они делают? — кивнул он на пахавших.

 — Сеют.

 — А полем не ошиблись?

 — Как раз это самое.

 — Наш приговор читали?

 — Староста говорил, прислали вы кайбй‑то.

 — 3 нем упреждали, чтобы сюда вы сох не возили, семена не губили. Эту землю мы снимаем. Знали об этом?

 — Знать‑то знали, только управляющий нам, вишь, ее сдал.

Лазарь молча обвел глазами поле. Пашут кокшайские, будто ни в чем не бывало. Двое засеяли тот самый загон, на котором прошлый год Лазарь убирал рожь. Отирая пыльный лоб, он сказал Науму:

 — Вот что, Наум, вы наши соседи, давайте мирно дело решим. Езжайте домой. Эту землю мы сеять будем.

Наум тоже помолчал, потом тихо заявил:

 — Я, Лазарь, власти не имею. Тут каждый снял поврозь.

 — Первый тронься.

 — Первому тронуться тоже нельзя. Поедут все, и я не останусь.

 — Стало быть, что ж… драки хотите? — Лазарь ударил лошадь ногой в бок.

 — Зачем драка? — возразил Наум.

У Якова руки задрожали, как только упомянули о драке. Любил он драться! Грозя огромным кулаком, крикнул:

 — Причащать будем!

 — Панихиду о себе закажи! — раздался ему в ответ угрюмый голос из кучи кокшайских.

Подъехали подводы. Сошли несколько мужиков. Кольев и лопат никто с собой не взял, только Иван Беспятый, прихрамывая, шел с палкой.

 — Миром не хотят? — указал он Лазарю на кокшайских.

Тот не ответил. Тогда Иван обратился к ним:

 — Это кто вам разрешил сеять нашу землю?

 — Знамо, не ты! — злобно ответили ему.

 — Нас спросились?

 — Забыли! Простите, христа–ради.

 — Ну, забирайте ваши сохи от греха и по домам.

 — А что будет? — спросил кокшайский.

 — То, что с пореченскими: красавские сохи у них порубили, морды расквасили.

 — То пореченски, а мы — кокшайские.

 — Стало быть, бой принять хотите?

 — А у вас аль руки чешутся?

 — Почешем о ваши шеи.

 — Ну, шеи и у вас есть.

Мирный разговор постепенно перешел в перебранку, затем в выкрики, в ругань. К пахарям, которые все еще продолжали работу, подъехало несколько верховых. Спор начался и там. Звонким голосом кричал дед Сафрон:

 — Наши старики на эту землю сто тысяч бочек пота пролили!

Ему что‑то отвечали, он опять кричал:

 — Ваши — государственны! Они хрип не гнули на барина!

 — У вас земли больше.

 — Ишь, больше на две сажени! Зато у вас луга, речка…

В третьем месте передразнивали друг друга. Тут было больше всего парней. В нашем селе вместо буквы «ц» говорили «ч», и наоборот. Кокшайские же «окали» и «шокали».

 — Эй, вы, цавокалки! — кричали нашим.

 — Тошило[1] плывет! — отвечали наши.

 — Черьква, цорт цумовой!

 — Шай пить, шчи хлебать!

 — Чиплятник овчу чапат![2] — кричали нашим.