Мне хотелось встретиться с ним взглядом. Я упорно глядел на него, чуть не окликнул, но он угрюмо смотрел вниз.

Вышел церковный сторож, что‑то шепнул приезжему из другой деревни.

 — Ну, с богом! — раздался веселый голос. — Давайте!

К каждой паре подошло по человеку — крестные женихов. Они взяли обрученных за полотенца и понесли на паперть.

 — В церковь пойдешь? — спросил Павлушка.

 — К черту! — крикнул я озлобленно.

Павлушка посмотрел на меня и, ничего не сказав, ушел с Авдоней в церковь. Я сел на каменный выступ ограды, прислонился к столбу. Из церкви слышалось пение. Скоро оттуда вышло несколько молодых мужиков. Один из них спрашивал:

 — Растолкуй‑ка, Васька, к чему это поют: «Исай ликуй, дева имей во чреве и роди сына»?

 — Я почем знаю! — удивился тот.

 — Чудно. Чего Исаю ликовать, ежели его невеста забрюхатела? Небось, Илюшка не ликует, а другую вон подцепил.

Другой сказал:

 — Исай — это дурак.

 — Может, сам не мог, другому препоручил?

 — Такие есть, — согласился другой. — Им хошь родной, хошь крапивник, все равно приплод.

Гости сидели за столом. Отец подносил дяде Семену водки. Перекрестившись три раза, он поздравил отца и мать с праздником. Я стоял возле двери, как чужой. Зачем я пришел домой, что мне нужно? Неизъяснимая тоска грызла сердце. Было досадно, что на меня смотрят, как на маленького, что меня и человеком‑то не считают, а я знаю больше, чем они. Знаю по их лицам, о чем каждый сейчас думает. Какая у кого из них душа, знаю. И знаю, почему тетка Дуня морщится, когда смотрит на моего отца. Они не понимают меня. Чуткое ухо мое слышит то, чего не слышат они, глаз мой видит то, чего не замечают эти люди, занятые своим хозяйством, своими домашними делами. Мне помогли книги, которые я прочитал, помогли пытливые глаза, когда мы, пастухи, завтракая и ужиная, обошли, уже два раза, наше общество. Все разговоры, наблюдения — все это осталось у меня в памяти, все это я впитал в себя. А разговоры с дядей Харитоном, с братом Мишкой, когда он по субботам приходил домой париться, и с дядей Федором, продавшим свою «душу» Гагаре, а проповедь священника в церкви… Все это и многое другое сделало из меня взрослого человека. А меня не сажают за стол… Ну и ладно, и черт с вами! Пойду, возьму книгу, заберусь куда‑нибудь и буду читать.

Обиженный, жалея себя до слез, я повернулся и вышел. Но мать, догадливая моя мать, тут же вышла за мной в сени и шепнула:

 — Иди‑ка в мазанку.

«Опять лепешку даст», — подумал я и отправился в мазанку.

Скоро, торопясь, туда пришла мать.

 — Есть хочешь?

 — Нет, ничего не хочу.

 — Погоди, уедут, обедать будем. На тетку не сердись. Ты ее знаешь, она не любит ребят.

Притворила дверь, открыла сундук, достала полбутылки водки, из кармана вынула ложку. Налила водки и подала мне.

 — Выпей, на! А это курник и два моченых яблока.

 — Мамка! — только и сказал я ей, едва удерживаясь от слез.

…Как хорошо на улице, как весело! Где‑то играла гармонь, — видно, на свадьбе. Возле церкви я опять встретил Павлушку. Мы пошли к нему. Он тоже украдкой выпил.

 — Пойдем к дяде Денису, — предложил Павлушка. — Поглядим у них свадьбу.

Денис жил рядом с Гагарой. По улице ходили не только ребятишки, которых, как и нас, не сажали с гостями за стол, но разгуливали и подвыпившие взрослые. Покачиваясь, они громко кричали, кое‑кто затягивал песню. Видно, скоро кончится угощение, и тогда весь народ высыплет на улицу. Тут пойдет веселье.

Идет гурьба девок. В будущем году они тоже будут невестами. Сейчас пока они одни; парни, их будущие мужья, поодаль. Девки нарядные, грызут семечки, без толку смеются; парни — выпивши и болтают много, не слушая друг друга. Мы обошли их сторонкой. Вон изба’дяди Харитона. У его двора — три подводы. Тоже гости. Кто‑то стоит в дверях.

 — Костя‑то Жила теперь тоже небось на свадьбе, — говорит Павлушка про сына Орефия. — Соседи они.

Идти нам мимо огромной избы Г агары. Она с большим палисадником. Налево тройная мазанка под одну крышу. Возле ворот, выходящих в переулок, несколько телег, к одной с двух сторон привязаны оседланные лошади.

 — У Г агары стражники в гостях, — промолвил Павлушка.

 — Вон твой тесть‑то с кем знается.

 — А ну их ко псу! — рассердился Павлушка.

На широком крыльце Гагары стоит сноха Екатерина. Семка, ее муж, в солдатах. Сноха нарядная, раскрасневшаяся. Пышной грудью легла на перила крыльца. Видимо, была слегка выпивши. Белесые волосы ее чуть приспустились из‑под платка. Мы прошли мимо. Она глянула на нас так, как глянула бы на чужих овец. Павлушка ушел вперед подсматривать в окно избы Дениса. Вдруг сзади послышался легкий вскрик. Невольно обернувшись, я замер. На крыльце стоял стражник, тот самый, что отнимал у Агашки одеяло. Не обращая на меня внимания или не видя меня, он обнял Екатерину, прижал ее в угол крыльца и пытался поцеловать. Она увертывалась от него, шептала: «Увидят, увидят», — но он своими сильными ручищами уже запрокинул ей голову и так крепко несколько раз поцеловал, что на висках у него вздулись жилы.

 — Ух, ну тебя! — не особенно противясь, оттолкнула она его и, поправив платок, неторопливо направилась в сени.

Стражник, передохнув, тоже лег грудью на перила. Лицо у него довольное. Как приколдованный, я смотрел на него и не мог сойти с места. Стражник заметил меня, уставился прищуренными глазами и, нехорошо усмехнувшись, спросил:

 — Ты чей?

 — Из этого села.

 — Что ты такой оборванный?

 — А где пастухи нарядные ходят? — осмелился и я.

 — Ты — пастух?

 — Подпасок.

 — Чего же не пасешь?

 — Надоело.

 — А тут чего стоишь?

 — Стоять нельзя?

 — Нельзя, нельзя. Иди!

 — Поглядеть пришел.

 — Чего поглядеть?

Хотел сказать, что свадьбу у дяди Дениса, но, и сам не знаю, как, — озорное чувство, то самое, что заставило меня в лесу хлестнуть лошадь объездчика, почти поотив моей воли, обуяло меня.

 — Поглядеть, как вы с чужой бабой целуетесь!

У стражника глаза на лоб полезли.

 — Что? — он встал во весь рост.

Но меня только и видели. Я пробежал мимо избы Дениса, завернул за угол в ворота. Следом бежал Павлушка.

 — Ты куда?

 — Стражник избить хотел, — соврал я.

 — За что?

 — Ни за что.

 — Ты, может, дразнил его?

 — Было маненько.

 — Кулак ему показал?

 — Кулак‑то он показал мне, а я ему — пятки.

 — Пойдем поглядим — ушел или стоит?

Павлушка пошел впереди, я — сзади. Нас заметил кто‑то из окна Денисовой избы.

 — Кто тут? — окликнул звонкий голос.

Это Орефий Жила. Он вышел на крыльцо. Лицо его, поросшее небольшой бородкой, было красно.

 — Стражник гоняет за нами, — не поднимаюсь, прошептал я и указал на Гагарино крыльцо. — Избить хочет.

Орефий посмотрел в ту сторону. Верно, — обернувшись к нам спиной, там стоял стражник.

 — О–о-о! — вырвалось у Орефия.

Он, видимо, совсем не ожидал встретить так близко чудовище, которое отобрало у него за подати телку.

 — Вот тебе та–ак, — помедлив, добавил Орефий и переступил с ноги на ногу. Некоторое время он молчал, затем, кашлянув, произнес громко:

 — С праздником вас, ваше степенство.

 — А? Что? — обернулся стражник.

Мы с Павлушкой так и упали па крыльцо.

 — Это я, Орефий.

 — Что такое?

 — Говорю, с праздничком вроде, с престольным, — повторил суетливый Жила.

 — А–а, да, да, с праздником!

 — Прохлаждаетесь вроде?

 — А? Что?

 — Та–ак. Денек‑то гож. Солнышко вроде, и паутина летит.

 — Летит, а что?

 — Гусь тоже вроде на юг летит.

 — И гусь. А что?

 — Всяка вроде тварь дышит.

 — Дышит. Тебе‑то что?

 — Ия, Орефий, вроде, как тварь, дышу. Шабер я Денису, на свадьбе вот гуляю.

 — Гуляй, гуляй! — и стражник отвернулся.

Орефий залез пятерней в волосы, взъерошил их и промолвил тихо: