— Ну‑ка, ты, — обратился он к Денису.

Тот, не дожидаясь приказа, сам стал на колени.

 — Молодец! — похвалил пристав. — Видно, бывалый. Почему не ездил?

 — По случаю свадьбы сына.

 — Как? Как? — широко открыл глаза пристав. Денис спохватился, понял, что сказал не то.

 — От чужого отговаривал?

 — Все время.

 — Как отговаривал?

 — Сибирью прельщал.

 — Что такое Сибирь?

 — Брат у меня на поселении.

 — Каторжник?

 — По доброй воле. Земли вдоволь — луга, реки, рыба, пчелки. Я мечтаю, ваше соквородье.

 — О Сибири мечтаешь? Обещаю Сибирь. Как хочешь ехать — на казенный счет или добровольно?

 — Распродам — и трахну.

 — Добровольно? Увидим. Скажи‑ка, кто у вас главари?

 — Все отчаянны.

 — Хорошо отвечаешь. Кто первый?

 — Драка была у Гагары. Кто в именье тронулся, не знаю. Хмельной, сына женил…

 — Сибирь тебе будет. На казенный счет отправим.

Пристав подозвал казачьего офицера и, указывая на трех мужиков, приказал:

 — Для начала — по десять, и отпустить по домам.

Офицер подошел к мужикам, неестественно выпучив глаза, крикнул:

 — Раздеваться!

Толпа женщин ахнула. Кто‑то завыл в голос.

Я шепнул Павлушке с Авдоней:

 — Пойдемте поближе.

Пека мы лезли через лопухи и смородину, пока ползли, не видели, что происходило. Лишь пробравшись к оврагу вдоль сада, услышали вопль не то женщин, не то мужчин. Порка началась. Мы залегли в канаве. К порке готовился старик Никита. Госпомил и Денис, уже выпоротые, низко опустив головы, пробирались через толпу. Никита не то сопротивлялся, не то не мог снять штаны. Он что‑то кричал. Наконец, сняв штаны, он стал на колени и во весь голос крикнул приставу:

 — Сын у меня, сын в солдатах! На усмирение в Белой Руси. Царю служит. Пожалейте! Не позорьте! Не вор я, не–ет…

Ему не дали больше кричать и повалили на скамью. Один стражник зажал между ног его голову, второй сел на ноги. Пороли нагайками два казака с двух сторон. Издали видны были темные полосы на бледном, дряблом теле старика. После шестого удара он уже не кричал. Когда опустился десятый удар, Никита не мог встать. На него плеснули ведро воды. Кто‑то оттащил его. Мужики безмолвно стояли на коленях. Что же ждет их, если этих, кто не ездил, выпороли?

 — Встать! — скомандовал мужикам пристав.

Они встали.

 — На колени! — снова раздалась команда.

Мужики грохнулись.

 — Лечь!

Покорно легли.

 — Звери! — раздалось из толпы баб.

Пристав выпрямился, посмотрел туда, грозно указал стражникам плеткой. Двое подскакали к толпе женщин, гарцуя, погрозились нагайками.

 — Вста–ать, сволочи! — исказив лицо, заорал пристав.

Снова поднялись мужики.

 — Смирно–о! Слушайте, Боры! Плети о вас не будем поганить. Требую выдать главарей, требую отвезти хлеб, требую построить амбары. Не выполните, вместе с семьями пойдете в арестантские роты за разбой, за грабеж, за избиение стражников. Милости не ждите. Господин капитан, — круто обратился он к офицеру, — начинайте! Не церемоньтесь. По долгу царской службы. Начинайте с крайнего. Подряд, подряд!

Широко расставляя ноги, офицер направился к крайнему мужику. Стал против него, в упор посмотрел, оперся на бедро рукой, в которой нагайка, и резко спросил:

 — Кто первый начал?.

 — Не знаю, ваше благородь.

 — А так скажешь? — и с размаху из‑под низу ударил кулаком в подбородок.

Мужик запрокинулся, схватился за рот. Если бы сзади не поддержали, он упал бы. Кровь проступила сквозь пальцы. Офицер, не глядя, подошел к следующему.

 — Кто первый?

Тот молча крутнул головой.

 — Вот так! — ударил и этого.

Широколицый, приземистый офицер хлестал теперь направо и налево. Мужики почти все молчали, приготовившись к удару.

Очередь дошла до Лазаря. Офицер остановился против него. В народе послышался гул. Все знали характер Лазаря: не снесет удара, не утерпит.

 — Кто первый? — спросил его офицер.

 — Кто первый — не знаю, только не деритесь.

В это время кто‑то из толпы мужиков повелительно крикнул:

 — Эй, Лазарь… Не надо!

В тот же миг Лазарь получил удар, и в тот же миг оба соседа цепко ухватили его за руки. Лазарь только крякнул и выругался.

Офицер шел дальше. Так до самого края. Никто не сказал ему — кто первый, никто не крикнул, что первыми были Харитон, Тимофей Ворон, кузнец Самсон и Лазарь.

 — Опросить второй ряд! — крикнул пристав. — Сам опрошу. Я заставлю говорить! — погрозил он плеткой.

Начал не с краю, а с середины. Хлестал плеткой по лицам, по ушам. Мужики нагибали головы, закрывали окровавленные лица, а пристав все хлестал и хлестал, исступленно крича:

 — Кто первый?

Так дошел он до Харитона. Тот стоял, заложив руки за спину. Пристав подошел к нему, вперил в него злые глаза и, коротко ударив рукояткой по виску, крикнул:

 — Кто первый?

 — Ты первый! — прозвучал ответ, и рука Харитона молниеносно мелькнула в воздухе.

Пристав рухнул наземь, как сырой сноп. В руке у Харитона — граненая полоса.

 — Бей их! — заорал он, устремившись к столу.

 — Мужики! — подхватил Лазарь: — Смерть так смерть!

Грозной лавиной, опрокинув стол, бросились все на опешивших казаков. Тех, что были не на лошадях, сразу свалили, не дав им вынуть шашек. Лазарь бросился на земского. Тот в испуге замахал на него руками, отступая. Ворон схватил скамейку, обрушил ее на голову офицера. Падая, офицер успел выстрелить, но промахнулся. Ворвались бабы. В стражников полетели кирпичи, головешки. Крики, выстрелы. Верховые, что стояли сзади, врезались в середину, давя народ Они секли плетьми направо и налево, их хватали за ноги.

Внезапно ударил набат. Загудел большой колокол. Е тот же момент рухнул и повалился огромный плетень щигринского сада. Оттуда хлынула лавина мужиков второго общества с вилами, топорами, кольями.

 — Не сдава–ай! — закричали они.

 — Пли!

Раздались беспорядочные выстрелы. Несколько человек упали под ноги лошадям. А колокол все бил и и бил. Стражники выхватили шашки.

 — Руби!

Замелькали колья; кто‑то стаскивал жерди с крыши Апостолова двора. Кирпичи, палки, комья земли летели в этот огромный кипящий клубок людей и лошадей.

 — Бей казаков!

Трех стражников, двух казаков прижали к плетню Апостолова двора. Из‑за плетня кто‑то всунул вилы одному в спину, потом в живот лошади. Но верховые не сдавались. Держась полукольцом, они теснили разъяренную толпу к оврагу. Харитон, окровавленный, с почти отсеченным ухом, железной полосой отбивался сразу от двух казаков. У одного сломал шашку, под другим перешиб ногу лошади. Скоро она грохнулась, подмяв и казака. Громадный Ворон сидел на офицере и бил его рукояткой выхваченного револьвера.

 — Все равно пропадать! Все равно погибать! — кричал Ворон.

 — Ба–абы! — крикнула из толпы жена Беспятого: — Какого черта–а!.. Пристава в овраг, бабыньки!

Несколько баб схватили пристава, поволокли к оврагу. С крутого берега бросили его в ров, где копают глину.

У меня, Павлушки, Авдони, Степки в кровь изодраны руки. Мы уже растащили полпечки. Уже плечи болят, но мы все бросаем и бросаем кирпичи в казаков. Меткость моя и Павлушкина в игре в бабки пригодилась. У нас не было промахов. Вон Самсон снова схватился с казаком. Размахнулся колом, ударил лошадь по носу. На Самсона сзади налетел второй казак, поднял шашку. Миг — и Самсон лежал бы, но казак не опустил шашки. Он качнулся в седле, схватившись за голову. Каленый дикарь, пущенный мною, попал ему в затылок. Я вскрикнул от радости и упал. Жгучий удар по плечу свалил меня. Мимо, едва не задавив, промчался стражник. Я отполз в сторону, поднялся и отбежал к бабам.

Снова забил набат, но уже в два колокола. Вдруг послышались испуганные крики женщин. Они шарахнулись в стороны. На улице — грохот. Мчались верховые. С разных стороны врезались они в прогал изб, и тогда крики испуга сменились криками радости. Это примчались верховые из Владенина, куда ездил брат Ворона Митька. Казаки ринулись им навстречу, но те открыли стрельбу. Скоро бросились врукопашную. У них длинные пики, вилы, подавалки, мотыги.