31 января. Воскресенье. По госпитальному парку можно гулять и утром и вечером. Морозный солнечный день, искрящийся снег скрипит под ногами, полный, что называется, штиль. Ходят круг за кругом, вдоль зеленого штакетника, который отделяет их от остального мира. Валерий Быковский, по природе своей молчун, самый лучший слушатель, не торопится перебить собеседника.
Язык у Валерия острый, поэтому его молчание доставляет радость. Реакцию Быковского на происходящее можно проверить по глазам, в них сосредоточена вся страсть его пылкой и энергичной натуры.
Из немногих фраз Гагарин узнает, что Валерий безумно любит спорт: волейбол, баскетбол, хоккей, бильярд, шахматы. И особенно — футбол. В футбол в его полку играют все: летчики, техники, механики. И даже сам командир полка полковник Василий Игнатьевич.
Командир есть командир. Он должен отличаться от рядовых футболистов. Бутсы всем купили черные, а ему, Василию Игнатьевичу, желтые. На стадион полковник приходил, неся бутсы в руке, бережно ставил их на скамейку, а сам отдавался организаторской деятельности.
— Ребятки, — обращался он к своим, указывая на «противника», — поддайте им хорошенько. Пусть знают, какие соколики в нашем полку. Плохо играть будете — сам выйду на поле. Стыдно будет. Где вратарь? (Им, как правило, был Валерий Быковский.) — Иди сюда, Валера.
Вратарь молча слушал наставления командира, успевая внимательно следить за соперниками, разминающимися у противоположных ворот. Неказист собою вратарь. Ключицы буграми выпирают под голубой майкой. Вдоль осиной талии повисли тонкие с бронзовым налетом загара руки. Острый подбородок уперся в грудь. Выслушав полковника, летчик согласно кивал и не спеша, вразвалку направлялся к своим воротам.
Начиналась игра, и менялся неузнаваемо вратарь, готовый в любую минуту подмять под себя мяч. Когда противник атаковал ворота, он, казалось, не стоял, а летал в воротах, грудью закрывал бреши. Но стоило только игре перейти на половину противника, как вратарь становился вялым, угасал. А когда Валерий допускал ошибку, Василий Игнатьевич вскакивал со своего места на трибуне, размахивал руками, бежал к воротам, грозил отстранить вратаря от игры, а заодно и от полетов.
До трибуны доносились еле различимые обрывки слов:
— Не соколики, а желторотики… Обыграть не могут. Такой пропустить. Вот влеплю строгача за плохую физподготовку… Сам выйду играть.
Полковник хватал новые, пахнущие кожей бутсы, расшнуровывал и пытался втиснуть ноги. Одевание продолжалось долго и безуспешно под басовитый рокот ворчания. Игра подходила к концу. Команда «Сокол», ликвидировав прорыв, успешно финишировала. Василий Игнатьевич снимал бутсы, так и не ступив в них на поле.
В середине лета 1959 года игры были приостановлены — наступила горячая страда полетов. Эскадрильи летали посменно каждый день. Отрабатывались групповые и одиночные перехваты, аэродромные маневры. Казалось, все забыли о футболе и кубковые страсти отошли на второй план.
Учения начались неожиданно, ночью, по сигналу боевой тревоги. В зону боевых действий шли вереницы самолетов «противника» на всех высотах. В один из дней звено под командованием капитана Галагана задержалось на стоянке из-за невозвращения с маневров одного экипажа. Галаган упросил командира разрешить вылет в составе звена летчику Быковскому. Через несколько минут истребители, промчавшись по полосе, скрылись в перистых облаках.
Василий Игнатьевич прибыл на командный пункт, чтобы помочь молодому летчику Быковскому. Эфир был полон звуков. Отовсюду шли доклады, запрашивались разрешения, неожиданно врывалась музыка, сменяемая треском и свистом. Командир тревожно припал к стеклу КП: с северо-запада на аэродром надвигалась темно-синяя громада туч. Небо прорезали всплески молний. Ураганный смерч подмял под себя все вокруг: пыль, щепки, ветошь.
— Сиваш, Сиваш, я — Беркут, — взывала земля. — Приказываю всем срочно вернуться на аэродром.
Полковник взял микрофон и, сдерживая волнение, охрипшим голосом проговорил:
— Сиваш, я — Беркут. Всем посадку производить на своем аэродроме.
Динамик на столе ответил:
— Беркут, я — Сиваш, вас понял.
— Сиваш, Сиваш… Валерий, как самочувствие?
Динамик молчал. Командир плотно, до синевы сжал губы. Густые выцветшие брови соединились в одну прямую линию. Полковнику казалось, что прошло по крайней мере минут двадцать после того, как он запросил Быковского. Он успел подумать за это время о растерявшемся в воздухе молодом летчике. Ведь Быковский — не ас. Получив шторм-предупреждение, он, командир, не отменил вылет. Риск? В летном деле рисковать нельзя. А так ли это? Может, риск — это и есть настойчивость, смелость, проникновение в непознанное?
— Беркут, — протрещал вдруг динамик. Полковник вздрогнул… — Я — Сиваш. Самочувствие отличное. Возвращаюсь на аэродром.
Руки командира стали влажными.
— Валера, — проговорил он, нарушая порядок переговоров, — ты должен посадить самолет. Посадку будешь производить первым.
— Вас понял.
Полковник включил аэродромный селектор:
— Всем на аэродроме. Убрать от полосы людей и технику. Включить аэродромные огни. Санитарную машину к месту встречи самолетов, пожарной — первая готовность.
Низкие тяжелые тучи все сильнее заволакивали аэродром, когда в высоте послышался гул турбин возвращающихся самолетов.
— Валера, голубчик, — тихо сказал полковник и громко добавил в микрофон: — Не теряйся, спокойно. Иди на дальний привод. Осмотрись. Щитки выпусти… Молодец, дарю тебе свои бутсы. Теперь ты в них играть будешь…
Самолет Быковского, вздымая мириады брызг, стремительно мчался по полосе, вслед за ним на посадку заходили асы…
На финальную кубковую встречу вратарь команды «Сокол» вышел в голубой с серыми подтеками майке и новых желтых бутсах.
1 февраля. Процедуры… Придирчивые эскулапы продолжают выискивать у своих пациентов болезни, пороки бывшие, скрытые, нынешние. «Врачи выявляли, — вспоминал позднее Юрий Алексеевич, — какая у нас память, сообразительность, сколь легко переключается внимание, какова способность к быстрым, точным, собранным движениям».
Разрядкой были вечерние песни. Обычно подпевали Павлу Поповичу, который заводил украинские песни.
Результаты своих выводов врачи хранили как большую тайну, но в накаленном воздухе госпитального мира неизвестно откуда появились слухи об отчислении. Нет дыма без огня: тайные вести вскоре подтвердились. Некоторые летчики возвращались в свои части. Группы стали редеть, число жильцов в комнатах уменьшаться. Короче, начался отлив.
3 февраля. Родился этикет расставания. Провожали в часть очередную «жертву» докторов. Грустно. Госпитальное однообразие породило хандру, апатию, неуверенность, меланхолические мечтания.
«Вначале мы вели разговоры о том, кто где служит, — вспоминал летчик-космонавт СССР Герой Советского Союза Евгений Хрунов, — об общих знакомых, о семьях, но вскоре наступили монотонные госпитальные будни, и если учесть, что все мы были практически здоровы, то можно представить, насколько это было «весело». Дни тянулись медленно, похожие один на другой. В восемь часов мы вставали по сигналу «подъем», занимались зарядкой, бегали в парке госпиталя».
6 февраля. Врачи, исследующие летчиков, объяснили принцип отбора кандидатов в космонавты. В полете космонавт будет находиться в условиях длительной гиподинамики и невесомости, в изоляции от привычных земных условий. Поэтому экипажи космических кораблей, отправляющиеся в космическое пространство, подвергнутся испытанию в замкнутом пространстве на психологическую совместимость. Чтобы выработать методы борьбы с опасными явлениями, которые могут сопровождать полет в космическое пространство, нужно выявить это негативное воздействие на человеческий организм. Разумеется, многого они не знали, шли втемную, работали вслепую.
7 февраля. На очередном сборе кандидатов в космонавты разгорелся жаркий спор об эстетических концепциях современности. «Физики» стройными рядами пошли против «лириков». Говорили о духовных ценностях советского народа, о требованиях, которые, вероятно, будут предъявлены к первому посланцу человечества в космическое пространство. Будущие космонавты, пользуясь известной информацией и газетными и журнальными познаниями, предполагали, что им предстоит подготовить полет в космическое пространство, а сам полет состоится через много лет.