В эту минуту, похоже, была составлена полная наша генетическая карта (на каждого своя), которая и легла на стол Геннадию Горгоновичу – начальнику департамента здравоохранения (это был он и только он). Он сейчас же углубился в изучение поступившего материала, сделав нам знак приблизиться, а всем остальным исчезнуть. Все исчезли, а мы приблизились.

– Так что же? – спросил у нас Геннадий Горгонович. – Будем лечить или все же лечить не будем?

– Что лечить? – не утерпел я, поскольку разум Григорий Гаврилович от слов «лечить» и «сифилис», кажется, пошел полным прахом.

– Врожденное уродство и слабоумие или заторможенность. Это на выбор, но принудительно, поскольку лечение врожденного уродства ведет к заторможенности, а лечение заторможенности…

– К врожденному уродству. Так, значит, лечим все-таки не сифилис? – поспешил я закончить его мысль.

– Сифилис? – Геннадий Горгонович еще раз посмотрел в наши бумаги. – А при чем здесь сифилис?

– Но говорили…

– Кто говорили, где говорили, о чем говорили?

– Так ведь…

– Никакого сифилиса. Мало ли о чем тут все говорили! Вы медик? – Геннадий Горгонович глянул строго.

– Медик? Видите ли, в чем тут дело, я в Грушино ехал.

– В Грушино? – удивился Геннадий Горгонович. – А разве там не карантин?

Услышав, что хоть кто-то тут знает о Грушине, я воспрял духом.

– Подождите! – Геннадий Горгонович посмотрел в бумаги. – Что вы меня путаете! Это в Гнусино карантин. Там уже и обработку провели. Выселение, запрет и уничтожение! Домашней птицы!

– Геннадий Горгонович! – отчаянно возопил тут Григорий Гаврилович, обретший наконец свой голос. – Геннадий Горгонович! А как продвигается ваше изучение истории православия на Руси? Геннадий Горгонович, – заметил, обращаясь уже ко мне, с совершенно диким, истерзанным видом Григорий Гаврилович, – в реконструкции Ледового побоища должен будет являть собой прообраз митрополита Кирилла и канонизировать потом то, что останется и победит…

– А вот как продвигается дело! – немедленно откликнулся на это Геннадий Горгонович. Он встал и сейчас же облачился в рясу. Глаза его смотрели на нас строго.

– Господу помолимся! – нараспев произнес он.

– Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй! – затянули мы немедленно с Григорием Гавриловичем в два голоса. Геннадий Горгонович осенил нас крестом животворящим.

Пропев все это, мы ощутили себя как бы заново рожденными, обновленными, то есть совершенно здоровыми.

– Вот и славно! – сказал Геннадий Горгонович, разоблачаясь. Он в тот же миг, казалось, забыл о своем желании подвергнуть нас принудительному лечению от слабоумия. – Так что у нас там произошло с Грушином? Пожар? Наводнение? Марлевых повязок опять на всех не хватает?

Григорий Гаврилович сейчас же рассказал ему все. Вплоть до того момента, как нас отправили в суд, а по дороге велели непременно посетить и его ведомство.

– А вот это правильно, господа! – согласился Геннадий Горгонович. – Врожденное здоровье, в отличие от врожденного слабоумия, явление, я вам замечу, весьма сомнительное, редкостное. Не ровен час. И как подвергать себя суду, ежели не думать о здоровье. Только здоровые люди должны предстать перед судьей, ибо судить больного…

– Геннадий Горгонович, – напомнил Григорий Гаврилович, – нам бы Грушино.

– А что Грушино? Где у нас медицинская карта местности?

Медицинская карта местности была явлена нашему взору незамедлительно.

– Славно, славно! – рассуждал между тем Геннадий Горгонович. – Все эти пищевые добавки. Все хотят выглядеть хорошо, а едят пищевые добавки. И снижение веса. Все это как попало! Невозможно! Я ежедневно с этим сталкиваюсь и, скажу я вам, мрут! А как производится хранение продуктов? Какими ядами все это поливается? А потом все тянем в рот. А известно ли вам, дражайшие, что покойники в земле уже перестали за тридцать лет гнить. Не гниют трупики в земле-матушке – вот какие у нас продукты. Все мы консервированы, господа, и консервированы заживо.

– Нам бы Грушино… – заикнулся опять Григорий Гаврилович.

– Разгул преступности, – не унимался Геннадий Горгонович, – требует введение всему населению обязательной регистрации генетического кода. Отпечатки рук – само собой! Биометрические паспорта – с полным тебе удовольствием. Но генетика! Тут уж злодеям не отвертеться. Лицо можно изменить. Радужная оболочка глаз? Вы мне сейчас же скажете, что радужную оболочку глаз лихоимец подделать не сумеет. А? Что? Не сумеет? А? Сомневаемся? Уже сомневаемся? Врешь и сомневаешься? Да, господа, мы уже во всем сомневаемся. Нет ни в чем нам благодати! С памятью у нас разлад! То томительны некстати, то, понимаешь, милы мы невпопад! Но генетика – самое надежное на сегодня средство идентификации. Прогресс – никуда мы не денемся. Прогресс, консерванты, принудительная диспансеризация! И масочку! Масочку на лицо обязательно! От лесных пожаров! А еще – занавески на окнах надо мочить…

– Но Грушино! – взмолился я.

– Грушино! Конечно! Оно! Оно… Да нет тут никакого вашего Грушина.

– Как же нет? Вы же его нашли!

– Я? Нет. Медицина – она же занимается только живыми. Жизнью и ее продолжением. Пробует оно – жив или же не жив. Скальпелем, осторожно. И если уж жив, то занимается. В известных пределах, конечно. Безнадежно больные не в счет. Потраченных на них средств хватило бы на десять здоровых. То есть эти средства забираются от безнадежно больных и направляются туда, где мы еще успешно боремся с наступающим недугом! А то, что уже мертво, – это к археологии.

– Как мертво?

– Так. На моей медицинской карте местности написано: «Избыто!» – стало быть, мертво. Это вам в отдел археологии надобно.

– Погодите! – не сдавался я. – Но я же ехал! У меня и билет был.

– На Мамаев курган тоже может быть выписан билет, но, согласитесь, все его защитники давно уже умерли.

– Мамаев курган?

– Ну да!

– Но нам же Грушино нужно.

Геннадий Горгонович посмотрел на нас с укоризной.

– Мне кажется, мы уже решили вопрос с врожденным слабоумием и принудительным лечением от него, – заметил он вкрадчиво. – Ужели ж мы должны к нему возвращаться? В археологию! Вам надобно в археологию! Справа от нас будет желтая дверь.

Я уже не помню, как мы оказались перед дверью археологии. Пахло схимой. Точнее, я уж и не знаю, чем пахло: затхлостью какой-то, которая казалась мне схимой, – черт его разберет. Григорий Гаврилович явно мялся перед тем как ее открыть.

– Шорох, – сказал он мне шепотом. Он почему-то перешел на шепот. – Вам не кажется, что слышится шорох?

– Где слышится? – так же шепотом отвечал ему я.– Везде, – выдохнул Григорий Гаврилович, – Всюду. Шорох. И тени.

Это был лист регистрации от начальника медицинского департамента – и как он зацепился за мое ухо – ума не приложу. И это было через секунду после того как пропали шаги того типа в ботфортах.

– Тени?

– Тихо. Т-ссс! Вот послушайте.

Эта часть коридора действительно была несколько пустынна, тут никто не ходил, не бегал, не проникал. Все как-то обтекали это место стороной.

– Стороной, – словно эхом отозвался мой спутник. – Стороной тут все ходят. Шаги слышите?

– Шаги?

Действительно, послышались шаги. Кто-то шел в старинных ботфортах, потому что отчетливо были слышны высокие каблуки. То есть было слышно, как кто-то большой, просто огромный с каждым шагом вколачивает свои каблуки в пол, и эти звуки приближались, все громче и громче, все слышней и слышней, вот сейчас кто-то покажется из-за поворота, вот сейчас.

Но потом он остановился, не дойдя до нас каких-нибудь двух метров, и в этот момент коснулись моего уха – т-с-ссс – это из меня вышел воздух!

Это было так, как если бы в детстве ты залез на старый чердак и стал там осторожно ходить, но тут вдруг паутина касается лица, и сердце твое замирает, и как только ты ее отодрал, тут же из глубины чердака к тебе кто-то пошел; он повторяет за тобой каждое движение, и ужас охватывает тебя, и крик застревает в горле, пересыхает слюна – а это всего лишь твое собственное отражение в старом зеркале.