— Да вы, я вижу, сама простота: особенно в подборе выражений!

Сушкин спохватился:

— Говоря просто, я просто явлюсь в этот притон и побеседую с его обитателями по душам!

— И вас, — подхватил Николай Васильевич, — просто прирежут. Как — уж простите — барана!

Сушкин не удержался от улыбки:

— Возможно. Но все же — вряд ли.

— И тем не менее, — возразил Николай Васильевич, — этого «всё же» достаточно, чтобы я не позволил вам пуститься в такую… авантюру!

Сушкин опять улыбнулся:

— Боюсь, Николай Васильевич, мы вновь возвращаемся к нашему спору о том, что возможно, а что — не очень.

— То есть?

— Ну как же: в вашей ли власти запретить мне действовать так, как я этого хочу и при условии, конечно, что сам я никаких законов нарушать не намерен?

Николай Васильевич не только понял, но и восхитился:

— Нет, Сушкин, — сказал он, тоже улыбаясь, — я дал вам неверную характеристику: вы — не странный человек. Вы — самый отчаянный засранец, каких я только видел на своем веку, а уж засранцев-то я повидал немало! Будь по вашему!

Николай Васильевич встал, поднялся со стула и Сушкин:

— Значит, по рукам?

— По рукам!

— И все обиды прощены?

— Полностью!

Сушкин поклонился и вышел.

— Я, — говорил Сушкин, потягивая «грог», — поступил именно так, как и сказал Николаю Васильевичу. С той только разницей, что отправился в притон не тем же вечером, а на следующее утро. Мне показалось, что утро — более подходящее время для такого рода визитов!

Резоны мои были таковы.

Во-первых, если уж речь и впрямь идет о притоне, то поздний вечер и ночь — время самой-самой активности, а лезть в логово медведя аккуратно когда он голоден — не более чем разновидность суицида.

Во-вторых, утро для ночных пташек — период расслабленности: вроде бы как всё уже сделано, а что не сделано — отложено. Расслабленный же организм отзывчивей на доводы рассудка и на воззвания к остаткам совести.

Наконец, в-третьих, утро — вообще не те часы в сутках, в которые — если, конечно, верить статистике преступлений — люди, кем бы они ни были, склонны махать кулаками, палить из револьверов или натягивать на пальцы кастеты. Утром не происходит ничего. Разбойник и жертва мирно соседствуют за яичницей или что они там предпочитают на завтрак!

Я рассуждал именно так и поэтому, повторю, именно утром — достаточно рано — отправился в адрес.

Свет едва-едва занимался, но вообще светало быстро, и когда я оказался подле этого самого дома, только в проулке еще оставались ночные тени. Вид дома по первому впечатлению поразил меня не меньше, чем вас. Да что там — не меньше! Я стоял, буквально разинув рот, и пялился, пялился, пялился на этот страх Господень, не в силах оторваться от созерцания! Какие только уродства мне ни доводилось встречать за мою репортерскую деятельность, но ничего подобного я доселе не видел! Я даже не предполагал, что нечто подобное может существовать в природе, даже в провинции где-нибудь, а уж чтобы в столице…

Как бы там ни было, но за этим занятием — ошарашенным разглядыванием дома — меня и застали. Я даже не заметил, как кто-то появился у меня со спины: человек возник ниоткуда, и только когда он хлопнул — несильно — меня по плечу, я понял, что уже не один.

Сказать, что я подскочил, — не сказать ничего! Я взвился едва ли не до небес: ведь и у меня тоже есть нервы! А затем круто обернулся и оказался лицом к лицу с ухмылявшимся типом самой неприятной наружности: одет он был бедно и грязно, головной убор не носил, волосы не мыл, руки не укрывал перчатками… Его руки вообще произвели на меня самое гнетущее впечатление. Вы когда-нибудь видели руки крестьянина?

— Ну… — поручик растерялся: вопрос застал его врасплох.

— А я, — продолжил Сушкин, — видел, и не раз. Руки крестьянина грубы, сильны, бывают грязными, но это — руки человека трудового. У типа же, который хлопнул меня по плечу, были руки бездельника!

— Как это?

— Очень просто. Его пальцы не носили следов никакого труда. Они не были деформированы профессией. Вот, посмотрите! — Сушкин вытянул перед поручиком свою собственную ладонь. — Замечаете что-нибудь особенное?

Поручик присмотрелся и кивнул:

— Указательный палец немного искривлен, на его боковине — шишка.

— Верно! — Сушкин посмотрел на поручика с одобрением. — Это — следствие того, что я много пишу. Таким образом, только по одной этой характерной примете наблюдательный человек сразу же скажет: господа, перед нами бумагомаратель! А вот по вашим собственным рукам…

Поручик непроизвольно спрятал руки под стол.

Сушкин усмехнулся:

— По вашим собственным рукам, Николай Вячеславович, ясно безошибочно: вы — солдат. Вы провели годы в упражнениях с саблей и продолжаете упражняться.

— Однако!

— Да.

— И?

— Вот я и говорю: у того человека были руки бездельника! А знаете, что это означало?

— Что?

— Не больше и не меньше: передо мной — состоятельный господин, причем состоятельный от рождения! И состоятельный настолько, что ему вообще никогда не было нужды заниматься хоть чем-то. И при этом — порочный до мозга костей, потому что только полностью развращенному человеку уютно без работы.

Это неожиданное утверждение заставило поручика усомниться:

— Да бросьте! — воскликнул он. — Это — ерунда. Это…

Сушкин перебил:

— Нет, мой друг, не ерунда. Насколько бы ни был богат человек, какой бы досуг он ни мог себе обеспечить, его всё равно подбивает на деятельность. Нормальный, здоровый — физически и душевно; главное, конечно, душевно… так вот: здоровый человек не знает покоя в досуге. Он учится, когда время учения. Воюет, когда время войны. Служит по ведомствам, когда время службы. А если и не служит, то трудится иначе: то Пушкиным, то Гоголем, то Брюлловым каким… а нет — так Пржевальским на частный манер! Или даже просто вдет хозяйство, вникая в его тонкости вроде лучших сортов озимых или усовершенствованной конструкции сеялки! Но чтобы человек был празден совершенно — такого не бывает. Совершенная праздность — болезнь, тяжелое душевное расстройство, а совершенно праздный может быть только одним — законченным в злодействе негодяем!

Поручик, не слишком убежденный, покачал головой.

— Вы напрасно сомневаетесь, — тут же откликнулся Сушкин. — Попробуйте — вот так, сходу — назвать хотя бы одно имя совершенно праздного человека. Если вы уверены в своей правоте, должен же быть у вас хоть один подобный знакомец!

Поручик задумался, затем нахмурился. В какое-то мгновение с его губ было готово сорваться чье-то имя, но не сорвалось: поручик вдруг нахмурился еще больше, покачал — но уже в свой собственный адрес — головой и признал свое поражение:

— Нет, не могу.

— Вот видите!

— Но та среда, в которой я вращаюсь… — поручик все же решил попробовать еще одно возражение.

Сушкин отмел это возражение сразу:

— Среда тут ни при чем, поверьте мне на слово. А если не желаете верить — проверьте.

— Но как?

— Да просто! Возьмите адресный справочник.

Ресницы поручика захлопали, Сушкин, ухмыльнувшись, пояснил:

— Напротив имени каждого адресата есть его звание, а помимо того — занятия и увлечения, хотя бы косвенно. Вот, допустим, что вам скажет такая характеристика? — Общество попечения о бедности и больных детях…

— Ну, это понятно!

— А любая другая характеристика?

Поручик посмотрел на Сушкина даже с каким-то раздражением и махнул рукой:

— Я понял: искать бездельников в адресной книге бессмысленно!

— Именно, мой друг, именно!

— Признаюсь, мое сердце ёкнуло, а душа скользнула к пяткам. Я многое себе представлял — многое, что могу увидеть и с чем или с кем могу столкнуться, — но такого — нет, не представлял! Мне и в голову не пришло, что ранним утром в темном переулке напротив сумасшедшего своим видом дома и — по сведениям полиции — страшного притона меня похлопает по плечу человек, выглядевший как опустившийся оборванец, но на деле являвшийся замаскировавшимся богачом!