Я вспыхнул: отповедь показалась мне незаслуженной.

Митрофан Андреевич тоже решил, что перегнул палку и, подойдя ко мне, тронул за плечо:

— Сегодня решительно не мой день, Никита Аристархович. Решительно!

— Будем считать так, — ответил я холодно, но все же не отстранившись.

Тогда Митрофан Андреевич сам отошел и — похоже, вздыхать и впрямь вошло у него в привычку — шумно вздохнул:

— Вернемся к нашим баранам…

Послышался смешок.

Я быстро огляделся, но на лицах ни у кого из тех, кто находился в моей гостиной, не было ни смешинки. Все они казались серьезными и сосредоточенными. Пожалуй, даже слишком. Уж один-то из них точно только что хихикнул!

— Иван Пантелеймонович! — требовательно обратился я к можайскому вознице. — Над чем это вы смеетесь?

Однако моя догадка оказалась неверной, и от этого вышло только хуже.

Иван Пантелеймонович почесал свою лысую голову, затем покачал ею, затем сдвинул к переносице брови, затем…

— Цеп, побивающий других, бьет самое себя! — как-то особенно деликатно провозгласил он, что совсем не вязалось со смыслом им сказанного. — Вам, сударь, следует знать это… да вы и знаете, я полагаю! Вопрос лишь в том — и, между прочим, я на него ищу ответ аккуратно с нашей первой встречи, — кто сами вы есть: цеп или другие?

— Иван Пантелеймонович…

— Да, сударь! — Иван Пантелеймонович не дал мне высказаться. — Да! Кто вы?

Я растерялся:

— Но…

И вновь Иван Пантелеймонович меня перебил:

— Нет: вы не должны отвечать.

— Помилуй!

— Вам нужно решить. А уж что вы решите, пусть остается с вами: так надежней.

Можайский:

— Иван Пантелеймонович! Ты и меня пугаешь!

Иван Пантелеймонович сгреб в руку свою окладистую бороду и — хитро заблестевшими глазами — воззрился на его сиятельство:

— А и то ведь, батюшка: по месту и почет!

Эта загадочная фраза, никак, по-видимому, не связанная с предыдущими, положила конец препирательствам: кто-то недоуменно смотрел на Ивана Пантелеймоновича, кто-то — посообразительней, возможно — отвернулся, пряча улыбку, а кто-то — как я, например, и его сиятельство — пожал плечами.

Митрофан Андреевич так и вовсе махнул на Ивана Пантелеймоновича рукой:

— Ладно, пошутили и хватит!

— Хватит, хватит, — подхватили тогда мы все, — продолжайте, Митрофан Андреевич!

Кирилов продолжил:

— Как бы там ни было и какие бы чувства мы с Анастасией ни испытывали друг к другу, но на этот раз, похоже, нам удалось прийти к окончательному соглашению беседовать без утайки.

«Я правду вам говорю, — повторила Анастасия, — того, второго, человека я не только видела в первый раз в жизни, но и после никогда не встречала. Что же до его имени, то я, конечно, пыталась выспросить его у брата, но тот лишь отмахнулся: мол, никто и звать никак!»

— Хорошо, — поверил я. — Так что же вы увидели, стоя в саду?

«Они беседовали. О чем — не знаю: как я уже сказала, от них меня отделяло метров десять и шумно было вокруг; слышать их разговор я не могла. Но вот что интересно: мало-помалу беседа превратилась в спор — настолько оживленный, что начала привлекать к себе внимание. Сначала — прохожих… прохожие и вовсе проявляли недовольство: брат, барон и тот, другой, стояли так, что занимали чуть ли не всю ширину тротуара. Вы ведь знаете, Митрофан Андреевич, тротуар в том месте и так неширок, а трое стоящих на нем людей — и вовсе изрядная помеха движению».

— Да, знаю. Очень неудачное место для болтовни — под эркером Девриена!

«Вот-вот. — Анастасия покивала головой. — Но если поначалу прохожие еще хоть как-то мирились, то после — когда все начала размахивать руками, топтаться и чуть ли не за грудки друг друга хватать…»

— Даже так?

«Именно!»

— И?

«Люди начали открыто выражать возмущение. Какой-то благообразный старичок — профессор, наверное…»

— Почему профессор?

«Козлиная бородка, очочки на шнурке…»

— Понятно!

«Профессор этот сердито оттолкнул наступившего ему на ногу барона — даром, что барон был вдвое против него — и, перехватив трость за середину, так затряс ею перед спорщиками, что те невольно попятились. Впрочем, барон практически тут же пришел в себя, приложил к груди шляпу и сделал что-то вроде полупоклона, явно прося прощения. Профессор смягчился — барон… я это позже узнала… умел быть очень любезным — и, тоже приподняв шляпу, ушел восвояси. А вот дальше спорщиками заинтересовался городовой!»

— Минуту! — Можайский.

— Что такое?

— Да ведь мне докладывали об этой стычке!

Митрофан Андреевич:

— Неужели?

— Да. День, конечно, точно не вспомню, но было сообщение на утреннем докладе околоточных. Ваша Анастасия Маркеловна…

— Наша, — мгновенно поправил Можайского Митрофан Андреевич.

— Наша, — не стал спорить Можайский, — Анастасия Маркеловна на удивление точно подметила детали, в том числе и по профессору. Профессора, кстати, даже искать не пришлось: он попал под телегу практически тут же — на Университетской набережной. Происшествие под эркером так его расстроило, что он, потеряв бдительность, вышел на набережной прямо на мостовую и сразу был сбит ломовиком. Оба происшествия в итоге объединили в одно, однако предъявлять обвинения было уже некому.

Митрофан Андреевич:

— Да, я знаю: всех троих забрали в участок…

Можайский:

— …но выпустили еще до уточнения обстоятельств ранения профессора.

— Я только одно не понимаю…

Устремленный на Можайского взгляд Митрофана Андреевича стал вопросительным.

— Почему не задержали позже?

— Вот именно! Согласитесь…

— Нет-нет, Митрофан Андреевич! — Можайский передернул плечами. — Нашей вины здесь нет: все трое, оказавшись в участке, представились чужими именами. Да так ловко, что беглая проверка подлог не обнаружила. А когда стали известны подробности происшествия с профессором, и мы, естественно, поставили в известность судебного следователя, выявилось: названные люди ни в чем не виноваты и вообще не находились где-нибудь поблизости от набережной или сада!

— Они что же, — удивился Митрофан Андреевич, — представились именами реально существующих людей?

— В том-то и дело! — Плечи Можайского снова дернулись. — Потому-то проверка и не выявила расхождений. Ловко придумано… Ведь что у нас есть для установления личности? Лишь карточки с записями. А записи показали, что все трое — почтенные обыватели, местные жители, ни в чем дурном или подозрительном не замешанные. Один — купец второй гильдии, другой, если память не изменяет, — булочник…

— Булочник?!

— Ну, да: булочник… А что в этом такого?

— Гм…

— Вам что-то кажется странным?

Митрофан Андреевич дернул себя за ус и едва приметно улыбнулся:

— Лично вы, Юрий Михайлович: кого из этой троицы вы согласны принять за булочника?

Можайский прищурился:

— Кальберга и Молжанинова я знаю: уж точно не их. Но Бочарова я в глаза никогда не видел…

— А как вообще выглядит пожарный, вы представляете?

— Если вы имеете в виду…

— Без формы опознать сможете?

Можайский задумался.

Вопрос Митрофана Андреевича заинтересовал и всех остальных. Со всех сторон посыпались предположения, но ни одно из них Митрофана Андреевича не удовлетворило. Наконец, когда идеи стали совсем уж детски абсурдными, он — снисходительно к нашей недогадливости — пояснил:

— Пожарные каждый день возятся с углями, золой и прочим подобным. Да: делают они это в рукавицах, но даже рукавицы не в полной мере защищают от грязи: такая грязь вездесуща. Испачкавшись раз, отмыться можно. И дважды, и трижды. Но не когда имеешь дело с этой грязью каждый божий день! В этом смысле пожарные подобны шахтерам-углекопам: пока не выйдут в отставку, вынуждены мириться с въевшейся в кожу и под ногти сажей. А где вы, господа, видели булочников с такими руками?

Можайский остолбенел.

— Вот и получается, что вы, Юрий Михайлович, прошляпили… да: прошляпили, уж извините за выражение, очевидный подлог! Ведь ясно же: если никто из представившихся булочником быть им никак не может, то и другие лгут не менее нагло! Как же вас так угораздило?