Можайский на мгновение прикусил свою пухлую нижнюю губу.

— …лично я склонен думать, что это все же — сигнал о провале.

— Записка Некрасова! — вскричал Чулицкий.

— Точно! — кивнул Можайский.

— А Молжанинов…

— …там тоже промелькнул.

— Значит…

— Сигнал адресован одному из двух: директору Департамента полиции или… шефу жандармов!

— Зволянскому или Самойлову!

— Но ни тот, ни другой его так и не получили!

— Более того: сигнал оказался ложным. Очевидно, Молжанинов чего-то испугался во время задержания и… Но после-то он, получается, какие-то контакты с ними поддерживал: или с одним из них, или с обоими разом.

— Нет: точно чертовщина какая-то!

— А если еще и вспомнить о биографии Кальберга…

— Вы эту его… афганскую эскападу имеете в виду?

— Да.

— Гм…

— И эти еще бумаги…

— Фальшивые?

— Да.

— Гм…

— А убийство Брута!

— Секретаря!

— Да.

— Вы же не хотите сказать…

Усы Митрофана Андреевича приняли параллельное полу положение. Раскосые глаза сузились еще больше. Лицо побагровело.

Можайский:

— Похоже, господа… — голос его сиятельства был тих, но не так, как шепот, а словно дуновение холодного ветерка в жаркий день. — Похоже, вся наша история — мешанина уголовщины и политического! Влипли мы с вами, господа.

Чулицкий:

— И Самойлов вытолкал меня взашей…

Можайский:

— А Молжанинов завтра уезжает… кстати, куда?

— За границу.

— Да, — Можайский нетерпеливо взмахнул рукой, — но куда именно?

Чулицкий ойкнул:

— Италия! Италия!

— Италия… — как эхо, повторил Можайский.

— Италия! — воскликнул Инихов.

— Венеция! — не удержался и я.

— Сан-Галло! — Гесс.

— Пропавшие жертвы! — Любимов.

— Или не жертвы? — Монтинин.

— Я вообще уже ничего не понимаю!

Мы разом обернулись на этот голос: говорил Саевич.

Григорий Александрович, о присутствии которого мы, признаюсь, уже и позабыли, выглядел странно: необъяснимо растерянно, растерянно, так сказать, без всякой нужды. Если только и он принял невероятные повороты следствия так же близко к сердцу, как и господа полицейские и как, например, я — официальный историограф процесса? Но, позвольте спросить, с чего бы это?

Вопрос напрашивался сам собой и, разумеется, был задан.

Чулицкий:

— Вы что-то от нас утаили?

Саевич растерялся еще больше:

— Нет, ничего, но…

— Что — «но»?

— Я тут припомнил кое-что…

— Говорите!

Саевич оглядел нас одного за другим и вдруг огорошил:

— О Сан-Галло говорил и Кальберг!

Чулицкий так и подскочил:

— Что же вы молчали? Когда?

— Я только что вспомнил: еще при первой нашей встрече… понимаете, совсем из головы вылетело!

— Ну? Что он говорил?

— Мимоходом это было…

— Да говорите же!

— Мы уже в «Аквариуме» были…

— Да к дьяволу, где вы были! Что Кальберг говорил?

Саевич тут же зачастил:

— Я пожаловался на вечную промозглость Петербурга и на то, как мне хотелось бы хоть раз побывать в Италии. Под ее, как уверяют, вечно синим небом и даже зимою жарким солнцем…

Чулицкий погрозил Саевичу кулаком.

— Да-да, Михаил Фролович, понимаю… так вот: Кальберг тогда пожал плечами и заявил, что не знает в мире более мерзкий город, нежели Венеция. А уж ее отели, стоящие на каналах, и вовсе, мол, кошмар для чувствительных — особенно к ревматизму — людей.

«Однажды, — это он так сказал, — довелось мне на мою голову остановиться в Сан-Галло: вот, доложу я вам, местечко! Думал, вечный насморк мне обеспечен! Но хуже то, что в эту проклятую гостиницу мне и поныне иногда возвращаться приходится!»

— Но зачем, — спросил его я. — Разве в Венеции нет других отелей?

«Есть, конечно. Но… дела того требуют. Я ведь, Григорий Александрович, жизнь, увы, провожу не праздную. Хотелось бы, конечно, но… то да сё, так или иначе, а увлечения мои большой суеты требуют. Спортивные мероприятия, если только хочешь быть среди первых, — штука не только затратная, но и хлопотная!»

— Но причем тут отель?

«А в нем, — вздохнул барон, — регулярные встречи мотористов проходят. Вот мне и приходится на них присутствовать. Выведывать, так сказать, секреты и секретики. Ведь я почему рекорд на трассе Петербург — Москва установил? Как думаете?»

— Не знаю, — признался я.

«Да потому, Григорий Александрович, что раздобыл чертеж масленки! Стоило мне это счета за несколько бочек превосходного вина и… недельной пневмонии».

Саевич замолчал.

Чулицкий:

— И это всё?

— Да.

Чулицкий немного помедлил, а потом, отвернувшись от Саевича, уныло произнес:

— М-да… Недалеко же мы продвинулись!

Немедленно раздался хор голосов: сначала стройный, а затем разделившийся. Одни соглашались с Михаилом Фроловичем, другие, напротив, спорили с ним, доказывая, что знаний получено немало.

— В любом случае, — говорил, например, Монтинин, — это уже кое-что!

— Да, — вторил Монтинину поручик, — нужно изменить телеграмму, отправить новую!

— Господа, господа! — тут же осаживал наших юных друзей Инихов. — Что именно вы предлагаете? Что написать в телеграмме?

Монтинин и Любимов пожимали плечами, трясли головами, размахивали руками, но все их предложения сводились к одному: дать запрос на предмет наличия в Сан-Галло поименно всех, кто проходит по делу о пожарах.

— Это понятно! — возражал Инихов. — А дальше то что?

— Ну…

— Ну…

Так и шла вся эта сумятица какое-то время. А потом решительно вмешался Можайский:

— Хватит! — заявил он. — Подведем итоги позже. А до тех пор — во всяком случае, прямо сейчас — понятно одно: в наших силах совсем немногое. И это немногое — собрать все вообще детали, какие каждому из нас известны.

Его сиятельство повелительным жестом велел замолчать поручику, открывшему было рот для новых возражений. Мельком посмотрел на Чулицкого, Гесса и Саевича. Задержался взглядом на Митрофане Андреевиче.

— Вас, господа, — сказал он Саевичу и Чулицкому, — мы уже выслушали. Очередь Вадима Арнольдовича еще не пришла. А у вас, Митрофан Андреевич, есть еще что-то?

Хор голосов умолк. Все мы — в молчании — сосредоточились взглядами на Митрофане Андреевиче.

Полковник погладил усы, пожевал губами и на наши взгляды ответил почему-то ставшим вдруг вялым взглядом своих слегка раскосых глаз.

Мы ждали, полковник не торопился с ответом.

— В принципе, — ответил он наконец, — всё остальное — мелочи, простое течение событий, касающееся больше моих людей, чем нашего дела в целом. Если только смерть сестры Анастасии и Бочарова… да и в ней, как я уже говорил, нет ничего, что могло бы заинтересовать полицию и следствие. Даже не знаю… не уверен: стоит ли тратить на это время?

Тишина.

— Может, лучше сразу предоставить слово Вадиму Арнольдовичу?

Гесс начал подниматься со стула, но Можайский его остановил:

— Подождите, — сказал он своему помощнику.

Гесс снова уселся.

— Рассказывайте, Митрофан Андреевич. — Его сиятельство кивнул куда-то или на кого-то: неопределенно. — Видите, как всё получается? Что ни оратор, то открытия, и чаще всего — неожиданные. Откуда нам знать, что у вас в голове и на какую дорожку выведут кажущиеся вам незначительными мелочи?

Не сказать, что полковник обрадовался предложению Можайского, но веских причин возражать у него не нашлось:

— Хорошо, — был вынужден согласиться он, — будь по-вашему.

— Вот и славно! — подытожил Можайский. — Рассаживайтесь, господа, рассаживайтесь… — это уже ко всем нам. — Незачем толпиться! А ты, — ко мне, — записывай всё, что можно. Есть у меня подозрение, что с твоими записями нам еще предстоит повозиться!

— Да, конечно, — подтвердил я готовность продолжить писать. — Только одно мгновение!

Я вышел из гостиной и, пройдя в кабинет, наскоро очинил карандаш и взял новый блокнот: прежний уже заполнился.