Некрасов ответил просто:

«Отдать наследство».

— И все? — уточнил я.

«Сначала — да».

— Значит, было и «потом»?

«Было. Но сначала — наследство. Правда, была одна странность…»

— Какая?

«Вот вы говорите, — издалека приступил Некрасов, — что призрак — мой дядя. Или, точнее, дядя стоит за его появлениями. Сейчас, когда обман обнаружился, я верю в злой умысел, но дядин ли он?»

— Что именно вас смущает?

«Призрак не требовал вернуть наследство именно дяде. Нет. Ничего подобного. Он…»

— Я знаю, — перебил я Некрасова, — он предложил совершить благотворительный взнос.

«Да!» — Борис Семенович немножко удивился. — «Откуда вам это известно?»

— Наш человек…

Тут Чулицкий взглянул на Любимова. Поручик на такое определение — «наш человек» — только улыбнулся.

— Наш человек, — я не стал уточнять детали, — выяснил это по ходу следствия. Вы — не единственная, как я теперь полагаю, жертва.

«Минутку!» — Некрасов нахмурился. — «Не понял: я — не единственная жертва? Или то, что я — жертва, ставилось вами под сомнение?

Мои слова действительно прозвучали довольно двусмысленно, и я поспешил — опять же, не вдаваясь в детали — успокоить Бориса Семеновича:

— Жертва. Разумеется, жертва!

«А я уж было подумал…»

— Нет, что вы! — зачем несчастному было знать о наших давешних подозрениях? — Но у нас на руках такое дело, что голова уже кругом идет! Из множества совпадающих деталей по необходимости приходится сделать вывод: вы — не единственная жертва!

«Моего дяди?!» — Борис Семенович теперь не понимал вообще ничего.

— Нет, конечно. Не вашего дяди. Другого человека.

«Я его знаю?»

— И да, и нет.

«То есть?»

— Это — тот санитар из покойницкой Обуховской больницы.

«Барон Кальберг?»

— Он самый.

Удивление Бориса Семеновича стало безмерным:

«Ему-то это зачем?!»

— А вот это мы и пытаемся выяснить.

«А причем тут мой дядя?»

— Ваш дядя… — я постарался выбрать выражение помягче, но не очень преуспел. — Ваш дядя — негодяй, каких мало. Он явился заказчиком преступления в отношении вас. И в отношении вашего двоюродного брата тоже!

«Ничего не понимаю!»

— Неудивительно: вы не видите картину в целом.

«И в чем же заключается это целое?»

— Сейчас не время об этом говорить. Позже. Когда следствие завершится.

«Но как же быть с наследством?»

— В каком смысле?

«В том, что дядя его себе не вернул! Зачем ему было нужно совершать преступления?»

— Ответьте вот на какой вопрос: вы сами выбрали цель пожертвования?

«Нет».

— Стало быть, вам ее призрак подсказал?

«Да».

— Вот видите! — торжествующе воскликнул я, радуясь тому, что не придется ничего пояснять, тем более что я и сам еще не понимал всего, и многое и для меня оставалось загадкой.

«Не вижу».

— Но как же… — похоже, так запросто увильнуть не получилось.

«Какая разница, кто выбрал объект для благотворительности, если с этого всё равно ничего нельзя получить? Я ведь всё отдал!»

— Из рук в руки?

«Да».

— Хорошо. Но все же…

«Что?»

— Давайте не будем забывать о другом: намного более важном!

«О чем это?»

— Ну как же! — честное слово, не удивлюсь, если в моем голосе послышалось торжество: меня в очередной раз осенило, причем осенило очевидное — настолько это лежало на поверхности! — О том, что призрак не оставил вас в покое!

Некрасов ойкнул.

— Теперь-то вы понимаете?

«Кажется, да».

Некрасов был бледен: от чего теперь — от злости, тревоги или расстройства — понять было трудно.

— Тому, кто стоял за призраком, не было нужно полученное вами сомнительное наследство. Тот, кто стоял за призраком, знал: после разбора всех обстоятельств запутанных дел останется не так уж и много. Нет, господин Некрасов! — Я назидательно поднял вверх указательный палец. — Его интересовали ваши собственные деньги. Ведь у вас — не так ли? — денег достаточно?

«Вполне». — Подтвердил Борис Семенович. — «Вы не смотрите на то, как я… э… живу».

— Я и не смотрю: и не такое видеть доводилось! — тут я, конечно, слукавил, но видеть мне и впрямь доводилось многое, и квартира Некрасова уж точно не являлась самым страшным из виденного мной за многолетнюю службу. — А еще, — я выстрелил наугад, но, как тут же оказалось, попал прямо в цель, — вы — единственный наследник своей бабушки?

«Да».

— Великолепно!

«Вы думаете, он хотел из-за всего этого сжить меня со свету?»

— Вообще-то, дорогой Борис Семенович, — я похлопал Некрасова по плечу, — ему это практически удалось! Еще несколько дней и…

Я замолчал. Молчал, тяжело дыша, и Некрасов.

«Но постойте!» — вдруг буквально возопил он. — «Да как же он собирался прибрать к рукам мое состояние, не говоря уже о бабушкином? Ведь он официально мертв!»

В ответ на этот вопрос я равнодушно пожал плечами: меня уже занимал совершенно другой вопрос. О нем я скажу чуть позже, а сейчас добавлю, что ответил я Борису Семеновичу невпопад:

— Вам Strand Magazine ни о чем не говорит?

«Вы о лондонском ежемесячнике?»

— Да-да, о нем.

«О чем же он должен мне говорить?»

— Неужели вы даже не начали читать The Hound of the Baskervilles? — спросил я, памятуя о том, что последние полгода Борис Семенович находился в пьяном беспамятстве.

«Не люблю криминальный жанр», — поморщился он.

— Напрасно, — укорил его я, — в «Собаке» есть схожая дилемма. Как преступник собирается завладеть наследством, если он, преступник, официально мертв?

«И как же решилась эта дилемма?» — спросил, но без особого интереса, Некрасов.

— Понятия не имею! — улыбнулся, причем искренне, я. — Окончание еще не вышло[25]!

Мы вновь замолчали, думая каждый о своем, но ненадолго. О чем думал Борис Семенович, я поручиться не могу, а вот меня, как я уже упоминал, все больше занимало вытекавшее из ситуации с Некрасовым предположение: если с ним мы ошиблись настолько грубо, то не ошиблись ли и с остальными? И если ошиблись с остальными, то что же получалось? Не получалось ли так, что в каждом случае и подлинными жертвами были совсем не те, о ком мы думали? И подлинными преступниками? И подлинными мотивами? И не было ли так, что в каждом случае мотив преступления оказывался куда индивидуальней, чем мы предположили?

Я, господа, разумеется, не о Кальберге говорю: с ним всё более или менее ясно. Я о тех, кто явились заказчиками. Вы понимаете?

Мы были вынуждены согласиться.

— И вот еще какой момент: что же выходит с трупами?

— Ты о погибших на пожарах? — Можайский.

— О них.

Его сиятельство повернулся к Саевичу:

— Григорий Александрович! А точно ли те трупы, с которыми вы работали в морге Обуховской больницы, были телами людей, погибших в incendie[26]?

Саевич:

— Полагаю, да.

— Что значит — полагаете?

— Я — не прозектор, чтобы точно установить причину смерти.

— Но глазам-то вы своим доверяете?

— Вот потому и полагаю: да, в пожаре.

Можайский посмотрел на Саевича своими улыбающимися глазами — долго, не отводя их, словно добиваясь смущения. Но и Григорий Александрович уже пообвыкся, и страшный взгляд его сиятельства не так пугал его, как поначалу. Тем не менее, он — Саевич — сдался и был вынужден пояснить:

— Вы же понимаете, Юрий Михайлович: у меня не было причин хоть в чем-то сомневаться. Но если подумать… да: вот если подумать, то нечто странное, конечно, вырисовывается. Да вы и сами это должны понимать!

— Например?

— С чего бы это все тела оказались в обуховском морге?

— Хорошо. — Можайский склонил голову к плечу. — Еще что?

— Я говорил, что нам практически не доводилось работать с умершими от прилипчивых болезней, но всякий раз определенные меры безопасности мы соблюдали! И эта сестра милосердия… подруга барона… э… она ведь всякий раз была на страже. А ведь роль ее — по крайней мере, с ее же слов и по словам барона — как раз и заключалась в том, чтобы следить за безопасностью контактов с потенциально заразными трупами!