Саевич, однако, ничуть не смутился:

— Вовсе нет. Солнце — природный источник. Но есть и придуманный человеком.

— Правда?

— Конечно. Вы что-нибудь слышали о Роберте Вуде[30]?

Повисло молчание. Мы — считая и Монтинина — переглядывались в полном недоумении.

— Кто это? — спросил, наконец, Инихов.

— Американец, — ответил Саевич. — Очень любознательный молодой человек[31], недавно приезжавший и в наши пенаты[32]. Думаю, его ожидает самое блестящее будущее, но пока он известен своими экспериментами с различного рода световыми фильтрами. В частности, он изобрел довольно удивительный аппарат: лампу, излучающую ультрафиолет!

— Но ведь ультрафиолет невозможно увидеть?

— Вот именно.

— Какая же это лампа?

— Я и говорю: удивительная!

Мы снова переглянулись.

Кирилов:

— Что-то вы путаете, Григорий Александрович!

— Нет.

— Но если она ничего не освещает, какая же она лампа?

— Она освещает. — Саевич улыбнулся. — Просто мы этого, как правило, не видим. А вот…

— Как правило? — перебил Кирилов.

— Да. В большинстве случаев мы и впрямь ничего не увидим в свете этого прибора. Но в некоторых — увидим, и еще как! Во всей, что называется, красе!

— Как это?

— Существуют животные, — живо пояснил Саевич, — да и не только животные, — невидимые в темноте, но замечательно видимые в ультрафиолетовом свете. Направьте на них включенную лампу Вуда, и вы — уж извините — ахнете!

Кирилов недоверчиво потеребил усы, но спорить не стал.

— Для вас же, — Саевич повернулся к Чулицкому, — будет интересно другое: как сыщику.

— Я весь внимание! — левая бровь Михаила Фроловича изогнулась, но непонятно было, что это: ирония или подлинное любопытство. — Что мне будет интересно?

— В свете этой лампы видны остаточные следы человеческой крови!

Если и была в Михаиле Фроловиче ирония, ее как ветром сдуло: наш милый начальник Сыскной полиции уставился на Саевича с воистину ошеломленным видом:

— Шутить изволите?

— И в мыслях нет!

— Но ведь это — переворот!

— Безусловно.

— А где же взять такую лампу?

Саевич рассмеялся:

— Да ведь вы сами держали ее в руках!

Чулицкий окончательно растерялся:

— Я? — уточнил он, полагая, что ослышался.

— Вы, — безжалостно подтвердил Саевич.

— Когда?

— Тогда же, когда и проектор.

— Не было там никакой лампы! — закричал, багровея, Чулицкий.

— Была, была, Михаил Фролович! — продолжал наседать Саевич. — Вспоминайте: черная такая трубочка из прочного стекла. Странная на вид и назначения неясного!

Растерянность и гнев Чулицкого сменились явным смущением:

— Да, — был вынужден признать он, — такую трубочку я видел.

— Это и есть лампа Вуда, — добил Михаила Фроловича Саевич и удовлетворенно вздохнул.

— Но как же она работает? Она ведь совершенно не похожа на обычную электрическую свечу!

— Она и не является таковой. Точнее, не является обычной, хотя электричество для ее работы тоже необходимо.

— Куда же она вставляется? В фонарь?

— Нет. Хотя, наверное, к фонарю ее можно приспособить. Но вообще — в том виде, в каком она существует сейчас — в нее просто подают ток, чтобы вызвать разряд в парах ртути: колба — а лампа — это колба и есть — наполнена парами ртути.

— И в свете этой лампы можно увидеть кровь?

— Да, можно. Даже если кровь тщательно замыли.

— Чудеса! Когда же их можно будет купить?

Тут Саевич пожал плечами:

— Понятия не имею. Но думаю — скоро[33]. Вопрос лишь в том, где именно, в какой стране первыми наладят их массовое производство.

— А где ее взял Кальберг? Не Вуд же самолично дал!

— Это, конечно, вряд ли. Тем более что ламп, как и линз для объективов, у Кальберга должно быть много. Вы же сами говорили, что все преступления однотипны, а значит, в каждом использовался проектор. Очевидно, что и лампа тоже.

— Получается, опять Молжанинов со своей фабрикой!

— Получается.

Теперь уже Чулицкий — как давеча Можайский — принялся бродить туда-сюда по гостиной, пока Саевич объяснял другим, зачем устроителям призрачных явлений понадобилась лампа мистера Вуда вкупе с чувствительной к ультрафиолету линзой проектора. Михаил Фролович Саевича не слушал, его занимали какие-то иные мысли: возможно, внутренним взором он прозревал грандиозные перспективы, открывавшиеся перед сыском, но, может быть, всего лишь думал о суете сует. По его лицу, как рябь по воде, пробегали, сменяя одно другое, самые разные выражения: от тихой досады на что-то до сдержанной радости — тоже неизвестно чему.

Наконец, Чулицкий остановился и как отрезал, оборвав Саевича и разом вернув себе инициативу:

— Хорошо. Раз уж перипетии с проектором никого уже не интересуют, добавлю только одно: мы — там же, во дворе — опробовали его в действии!

Это заявление мгновенно вернуло Чулицкому всеобщее внимание.

— Но вы же не знали, как пользоваться лампой! — воскликнул Саевич, давая, однако, понять, что и он сгорает от любопытства.

— Не знали. Да и откуда, коль скоро мы не знали даже того, что это — именно лампа? — подтвердил Чулицкий. — Но менее наглядным наш опыт не стал!

— Расскажите!

— Мы — я и старший из надзирателей — вынули проектор из ящика и установили его на подставку: эдакое подобие треноги с регулируемой высотой. Отдельно пришлось повозиться с батареей из шести элементов[34] и проводами: все-таки влажность была высокой, шел снег, мы опасались устроить замыкание. А затем — зарядили одну из лент… Да-да! — немного отвлекся Михаил Фролович. — Во втором ящике мы обнаружили штук двадцать «транспортерных», как ранее выразился Александр Григорьевич, лент: каждая — с сотней заполненных снимками ячеек.

— Две тысячи снимков! — Инихов изумленно посмотрел на Саевича. — Вы сделали столько карточек?

Саевич кивнул:

— Намного больше, если уж говорить вообще. То, что вы видели здесь, — кивок в сторону кого-то из нас, у кого — уже не помню — находились изъятые Можайским фотографии. — То, что вы видели здесь, — вершина моих трудов, избранные произведения. Вообще же я сделал их более полусотни тысяч. Тысяч шестьдесят-семьдесят, как минимум!

Инихов сглотнул:

— Удивительная трудоспособность, — пробормотал он, отводя глаза.

— Да, но в основном, Сергей Ильич, это был хлам.

— Который, однако, использовали по назначению…

— Ну… да. Но в этом не моя вина: мы ведь уже договорились!

Инихов махнул рукой.

— Так вот, господа, — Чулицкий, — много ли, мало; виновен ли кто или нет — не суть. А суть в том, что едва засветилась лампа проектора, и едва — вращением ручки — лента пошла в затвор, в мглистом воздухе возник силуэт. Видно его было неважно, и все же Некрасов мгновенно узнал своего кошмарного посетителя. Я — должен признаться — тоже был впечатлен: даже средь белого дня, даже с неясными очертаниями он поражал до глубины души, до оледенения! Что же касается надзирателей, то они — оба — разом сдернули шапки с голов и начали усердно креститься! Насколько же сильный испуг эта штука могла вызывать в темноте, когда не составляло труда рассмотреть ее во всех подробностях?

«Это — он!» — закричал Некрасов.

— Кто бы сомневался! — ответил я, вращая ручку. — Ну: убедились?

«Значит, все-таки дядя!»

— Он, — я понял, что Некрасов имел в виду преступника, а не фантом, и поэтому согласился. — Больше некому.

«А в представлениях ему помогал Кузьма!»

— Верно!

«Именно он крутил проектор!»

— Безусловно.

«Так что же вы стоите? Арестуйте его!»

— Не так быстро, Борис Семенович, не так быстро!