— Ах, вот оно что!

— Именно.

Теперь оживился Саевич, до этого с некоторым испугом на лице слушавший откровения — анекдот, как он сам заявил — Чулицкого:

— Можно придумать способ попроще!

— То есть? — Инихов с интересом посмотрел на Саевича. Мы — и я, и все остальные, включая даже Можайского — тоже.

— Фотография. Можно сконструировать аппарат, позволяющий делать снимки зубов. Ведение и обновление фотографической картотеки представляется лично мне делом более продуктивным и не таким громоздким, как ведение и обновление картотеки по предложенному вами, Сергей Ильич, образцу.

— Ну, конечно! — Инихов хлопнул себя ладонью по лбу. — Мог бы и сам догадаться: кто о чем, а фотограф — о карточках!

И Сергей Ильич рассмеялся.

Саевич — немножко, но, кажется, не всерьез, обиженно — нахмурился:

— Я совершенно серьезно.

— Я тоже, — отрезал Инихов, но, чтобы сгладить похожую на ненужную грубость «отповедь», добавил: «Возможно, вы и правы, Григорий Александрович. Но если уж и карточная система — дело, в лучшем случае, не завтрашнего дня, то что же говорить о фотографии?»

— Гм… — Саевич на секунду задумался, а после был вынужден подтвердить: «Да, пожалуй. Тут есть определенные нюансы. Мы пока еще не умеем делать приближенные фотографии. То есть — таких объектов, которые находятся непосредственно перед объективом и требуют при этом высокой степени детализации. Но это — проблема решаемая. Полагаю…»

— Довольно, господа! — перебил Саевича Митрофан Андреевич, снова требуя не тратить попусту время на отвлеченные от дела беседы. — Я даже не уверен, что и ваш рассказ о генерале так уж необходимо заканчивать. Может, обойдемся?

— Ну уж нет! — Чулицкий встал в позу. — Вы меня лошадью обозвали! Так что будьте любезны дослушать до конца!

Митрофан Андреевич вздохнул и натянуто улыбнулся:

— Да какая вы лошадь, Михаил Фролович? Вы — просто…

— Господа! — взмолился я, вставая на линии между сидевшими в креслах друг напротив друга брандмайором и сыщиком. — Прекратите. Это уже не совещание, не подведение итогов, а какой-то шекспировский вечер. Комедия вперемежку с драмой!

— Он первый начал!

— Я? — Митрофан Андреевич, стараясь рассмотреть за мной своего оппонента, свесился через подлокотник. — Я?

— Господа!

— А лично я, — вдруг заговорил Можайский, — так ничего и не понял. В чем анекдот-то? Не знаю, как вы, Митрофан Андреевич, а я не прочь услышать разгадку. Вам нравятся пресные блюда?

Полковник перевел взгляд на его сиятельство и прошипел подобно головешке под струей воды:

— Вам кажется, что солью можно исправить протухшее блюдо?

Можайский широко распахнул свои неизменно улыбающиеся глаза и вперился страшным взглядом прямо в глаза Митрофана Андреевича. Но фокус, как сказали бы в цирке, не удался: брант-майор только усмехнулся.

— А впрочем, — неожиданно сменил он гнев на милость, — черт с вами. Чулицкий! Заводите шарманку!

Михаил Фролович покраснел:

— Шарманка у вас в депо[32]. А у меня — исключительно точные инструменты!

— Лупа и линейка?

Чулицкий вскочил:

— Нет, милостивый государь! Знание дела и здравый смысл!

— Здравый смысл? У вас? Сушкин! Да вы-то хоть не маячьте у меня перед глазами!

Я вздрогнул: отойти с линии огня и дать непонятно отчего заведшимся оппонентам сцепиться врукопашную? Или по-прежнему столбом стоять между ними?

Пока я размышлял, Кирилов начал подниматься на ноги.

— Стойте, — закричал я. — Стойте!

— Ну, что еще там у вас?

— Драться вам я никак не могу позволить!

— Драться? — усы полковника встопорщились, приняв по обыкновению параллельное полу положение, слегка раскосые глаза сделали попытку округлиться, но это у них не очень получилось. — Драться? Сушкин! Да вы с ума сошли? Или уже надрались в стельку?

— Что вы делаете? — Я преградил дорогу вставшему из кресла и сделавшему шаг вперед Кирилову. — Не пущу!

Полковник остановился, смерил меня от макушки до пят высокомерным взглядом — взгляд этот был настолько холодным, что я поневоле съежился — и, взяв меня за рукав пиджака, отодвинул в сторону. Я не смог ему противостоять и, когда он двинулся дальше, только беспомощно — открывая и закрывая рот — наблюдал за происходившим.

Однако к Чулицкому Митрофан Андреевич не подошел. Он занял позицию у стола, позвенел стаканами, выбирая меж них по какому-то ему одному известному принципу, повертел в руках очередную бутылку, искоса взглянул на стоявшего чуть поодаль Михаила Фроловича и вдруг, подмигнув, пригласил:

— А не выпить ли нам, господин хороший?

Несмотря на вульгарный оборот, использованный Митрофаном Андреевичем, в самом тоне, каким это было сказано, ничего оскорбительного, как ни странно, не оказалось. Напротив, тон имел характер дружелюбный и отчасти шуточный.

Михаил Фролович, тоже уловив эту перемену, переступил с ноги на ногу — как бы в нерешительности — и подошел к столу:

— Сами вы — господин хороший! Наливайте!

Кирилов разлил водку по двум стаканам, и оба эти брюзги, чокнувшись, выпили.

— А все-таки, Сушкин, — крякнув, заявил Кирилов, — водка у вас — дрянь!

— Отменная гадость! — поддержал полковника Чулицкий и тоже крякнул.

Не знаю, с какой, собственно, стати, но я почему-то начал оправдываться:

— Да я вообще понятия не имею, откуда она у меня взялась! Обычно я выбираю нашу, бекмановскую[33], и кто сюда приволок эту смирновскую поделку, хоть убейте — не знаю!

Это не было чистой правдой. На самом-то деле, я, разумеется, знал, откуда у меня, да еще и в таких количествах, взялась смирновская водка. За несколько дней до описываемых событий один мой коллега — имени его я называть не стану, чтобы не позорить — принес мне несколько дюжин этой отравы из дурно очищенного картофельного спирта[34]. Поступил он так не по доброте душевной и уже тем более — не из желания меня отравить. Просто-напросто, он проиграл пари; спор, состоявшийся между нами еще с полгода назад и заключавшийся в необходимости за год обойти все питейные заведения Петербурга, выпивая в каждом из них по целой бутылке «ректификованного вина». Я-то понимал, что эта затея абсурдна, а вот коллега мой — нет. И тогда мы ударили по рукам: если он сможет проделать такое, я выставлю ему триста шестьдесят пять бутылок; если нет — он даст мне по бутылке за каждый «неотработанный» день!

Пари, как и следовало ожидать, коллега проиграл. Явившись ко мне на днях — бледный, с тяжелыми мешками под глазами и синяками вокруг них, — он, дыша на меня отвратительным перегаром, с порога заявил:

— Всё: больше я не могу! Забирай свой выигрыш!

И тогда в мою квартиру чуть ли не силой начали заносить корзины и ящики. Всего в них оказалось двенадцать с половиной дюжин смирновских бутылок: при виде их мне едва не сделалось дурно!

— А может, не надо? — жалобно вопросил я, с ужасом глядя на то, как мои кухня и гостиная превращались в склад непотребного напитка.

Коллега злобно усмехнулся и отрезал:

— Надо, Сушкин, надо! Уговор дороже денег.

— Но…

— И никаких «но»: я пил вот это целых семь месяцев, теперь — твоя очередь!

— Да ты с ума сошел! — закричал я в невероятном волнении. — Кто же тебя заставлял пить именно смирновскую водку?!

На этот раз коллега только развел руками:

— Начал по глупости, остановиться не смог.

— Что значит — не смог? — удивился я.

— А то и значит. — Коллега с ногами в грязных ботинках взгромоздился на мой диван и — полная уже неожиданность — достал из кармана штофик[35]: разумеется, смирновский же!

— Не понимаю.

— Экий ты несообразительный, — коллега откупорил штофик и сделал глоток. — Я и продержался-то так долго только потому, что не смешивал. Если бы начал смешивать, прыгать с водки на водку, только на кладбище ты бы меня и видел!