— Разумеется. А вы о чем подумали?

— Тьфу на вас, Михаил Фролович! — я взял бутылки, выпрямился и подошел к столу. — Полагаю, водку в буфетах все-таки не подают?

И тогда Михаил Фролович подмигнул мне, Можайскому и Кирилову и заявил совершенно серьезно:

— Кому — нет. А кому и да! Не положено, конечно, но что же мы — звери? Как запретить согреться стопочкой стоявшему на морозе человеку? В общем, собирайте эту свою смирновку, Сушкин: я ее у вас заберу. Или вот, еще лучше: отдайте ее Михаилу Юрьевичу.

Я посмотрел на Можайского, тот кивнул в ответ:

— Отдам в наш полицейский дом[39].

У меня словно камень с души свалился! Откуда мне было знать, что этим бутылкам так и не будет суждено покинуть мою квартиру?

— Какое счастье! Ты — мой спаситель!

Можайский сделал рукой вальяжный жест: мол, не о чем и говорить!

Чулицкий и Кирилов приняли у меня одну из нормальных бутылок, Михаил Фролович откупорил ее и вновь наполнил стаканы — свой и Митрофана Андреевича:

— Ну, за пожарную команду! Признаюсь, я ожидал худшего.

Кирилов вздрогнул и побледнел: Чулицкий опять — на этот раз, правда, невольно — наступил ему на больную мозоль.

— Уж лучше за сыщиков, — мрачно ответил он, поднимая стакан. — Среди вас, по крайней мере, предателей не обнаружилось!

Теперь омрачился Чулицкий: поняв, что допустил бестактность тогда, когда и в мыслях не держал ничего подобного, он попытался загладить неловкость, но вышло у него это неважно. Пробормотав что-то не очень вразумительное, он в итоге махнул рукой и резко переменил тему:

— А помните, Сергей Ильич, — обратился он к Инихову, — какая физиономия сделалась у аквариумного, когда он всерьез решил, что мы и впрямь способны свернуть ему шею и заявить, что так оно и было?

Инихов вынул изо рта сигару и ответил с усмешкой:

— Еще бы!

— И все же, господа, нам так и не удалось вырвать из него имя подозреваемого! Теперь, когда выяснилось, что это был Кальберг, удивляться не приходится, но тогда упорное молчание человека изумляло и настораживало одновременно. Я было даже подумал, что от нас пытаются скрыть имя какого-нибудь влиятельного и потому особенно опасного уголовника: ведь мало, кто отважится встать у такого на пути! Но сразу отказался от этой мысли: что-то в ней было не то, хотя по приметам вроде бы всё и сходилось — кто еще, кроме бандита, будучи сам элегантно одетым, станет ходить в компании оборванца? Это встречается часто. Бывает и так, что не всегда и поймешь, кто заводила: одетый с иголочки или разряженный в лохмотья! Уголовная иерархия — штука причудливая, а промыслов столько и настолько разных, что театральный костюмер, решись он перейти на работу в шайку, без дела не остался бы никогда. И все же, повторю, было в этой идее что-то не то. Концы с концами не сходились. И прежде всего, а главное — на фоне упорного молчания человека из «Аквариума», не вязалось с ней не менее упорное увиливание от прямых ответов самого пострадавшего генерала. И вот тут я должен признаться, что не меня, а моего помощника осенила мысль! Сергей Ильич, тоже ничего не понимавший…

Инихов, окружая себя облаками табачного дыма, благодушно закивал.

— …вдруг хлопнул себя по лбу, взял меня за локоток, побуждая отпустить из хватки прижатого к стене беднягу, и, едва я того отпустил, отвел меня в сторону:

«А ведь это — человек из общества!»

— Элегантный?

«Он самый. — Сергей Ильич понизил голос до шепота, чтобы никто, проходи он мимо, нас не услышал. — Судите сами. Юлят оба: и этот, — кивок в сторону аквариумного, — и генерал. Очевидно, оба и нападавшего узнали! Вряд ли генерал обладает обширным кругом сомнительных знакомств. Логичнее предположить, что напавший на него известен ему по свету. И занимает этот разбойник такое положение в свете, что генерал не решился довести ситуацию до приличного в таких случаях завершения и просто-напросто послать ему вызов или хотя бы прилюдно высмеять. Непонятно, правда, зачем он, испугавшись прямых последствий, инициировал это нелепое следствие, но какое-то объяснение быть должно!»

— Догадка Сергея Ильича показалась мне разумной. И хотя, окажись она соответствующей действительности, оставался непроясненным еще один момент — наличие в истории оборванца, — выглядела она заманчивой и многообещающей. Посовещавшись, мы с Сергеем Ильичом решили вернуться к генералу и поговорить с ним начистоту.

Инихов кашлянул.

— Да?

— Барышня.

— Ах, да, — спохватился Чулицкий, — барышня! Дело в том, что прямо у ротонды все это время — пока мы находились в ресторане — стояла удивительного вида барышня. Приметили мы ее и раньше: еще когда подъехали. Да и как было не приметить ее! Представьте себе, господа, особу юную — лет, вероятно, шестнадцати, не больше, — одетую с изысканной и дорогой простотой, с лицом, отчасти еще детским, но уже и со всею свойственной женщинам прелестью… матовой смуглости, с как будто исподволь проступающим румянцем… добавьте пухлые — тоже еще по-детски — губы, уже очерченные, однако, так, что чувственность их не вызывает никаких сомнений! Каштановые, шоколадного оттенка волосы под шляпкой с бутоном розы никак не сочетающегося цвета — бледного, ненасыщенного…

— Михаил Фролович!

Чулицкий вздрогнул и замолчал, моргая глазами.

— Пощадите молодых людей, — Инихов кивнул в сторону стоявших рядом друг с другом Любимова и Монтинина, — смотрите: они уже взмылены и бьют копытом!

Поручик и штабс-ротмистр, действительно завороженно слушавшие Чулицкого, одновременно покраснели.

— Да будет вам, господа, — промямлил поручик, едва наши взоры обратились на парочку молодых офицеров, — что в этом такого?

— Решительно ничего, — ухмыльнулся Инихов и погрозил сигарой. — А все-таки — держите себя в руках… И вы, Михаил Фролович: не нравится мне что-то ваше настроение!

Чулицкий, подобно молодым людям, покраснел:

— Да что же?.. Я — ничего…

— Оно и видно.

— Ладно… хорошо… — вздохнул Чулицкий. — В общем — барышня. Э… стояла она у ротонды и… э… пользовалась большим успехом.

— Цветочница! — воскликнул вдруг Саевич и — к моему немалому изумлению — тоже покраснел. — Цветочница!

— Верно, — подтвердил Чулицкий. — Барышня торговала цветами. Надо полагать, оранжерейными, потому что выбор в ее корзинках был очень велик, причем большинство из представленных в них цветов в открытом грунте уже отошли. Покупателей было много, временами даже образовывалась очередь. Вот и подумал я: а не могла ли и барышня что-то заметить — при условии, конечно, что и в тот вечер она вела торговлю?

Саевич покраснел еще больше, а мы — все остальные, исключая Чулицкого, — обменялись взглядами. С одной стороны, прелюбопытной была реакция фотографа, а с другой — явно не слишком благонамеренные побуждения Михаила Фроловича. Уж кто-кто, а он-то должен был знать, что вечерами обосновавшиеся у ресторанов цветочницы больше обходят залы, нежели торгуют у входов!

— Подошли мы к ней, представились, начали выспрашивать. На первых порах отвечала она бойко, уверенно… любо-дорого было видеть, как сверкали ее зубки, и слышать, как струился ее голос — грудной, свободный от…

— Тьфу!

— А? Что?

— Давайте-ка лучше я. — Инихов отложил сигару. — Иначе мы так и будем ходить вокруг да около!

Чулицкий совсем смутился, и это обстоятельство, признаюсь, привело меня в совершенный восторг: оказывается, этот наш скандалист и брюзга был способен — прости меня, Господи! — влюбиться по уши. Или, как более точно определяет такое чувство современная молодежь, втрескаться. Потому что вряд ли, конечно, начальник Сыскной полиции влюбился по-настоящему. А вот то, что образ юной особы не давал ему покоя, было очевидно. Хорошо еще, не менее очевидным было и то, что Михаил Фролович сумел удержаться в платонических рамках: будь как-то иначе, это не могло бы остаться тайной.

— Ну, извольте. — Чулицкий — похоже, даже с облегчением — отдал бразды рассказа своему помощнику, а сам потянулся к стакану. — Говорите.