Лейтенант отбыл, а в кабинете воцарилось уныние.

— Юрий Михайлович, как же так? — Чулицкий мрачно смотрел в наполовину пустой стакан остывшего чая. Инихов не менее мрачно покачивал в пальцах чайную ложечку. Вадим Арнольдович Гесс вяло, без энтузиазма, просматривал железнодорожный справочник, прикидывая время возможного прибытия «Волшебницы» в порт и то, как оно стыковалось с расписанием поездов на столицу. Следователь бесцельно вышагивал из угла в угол. — Никогда еще не было настолько стремительного раскрытия и… такого вселенского фиаско! Куда же исчез миллион? Не в море же они его выбросили? Может, отправили другим маршрутом?

— Возможно.

— Или все-таки он на пакетботе?

— И это возможно. Но если так, то узнаем мы это только после прихода «Цойберина» в Гамбург.

— А может…

— Михаил Фролович! — Можайский отодвинул от Чулицкого стакан с чаем и придвинул к нему другой, пустой, одновременно доставая откуда-то из-под стола бутылку бенкмановской водки. — Давайте не будем строить пустых предположений, а просто подождем. Появятся здесь наши голубчики, тогда и побеседуем. А пока…

Можайский налил Чулицкому, огляделся в поисках стакана для себя и позвал остальных:

— Присоединяйтесь, господа, присоединяйтесь!

Однако беседы с «голубчиками», неоднократно имевшие место после того, как их отконвоировали из Ревеля в Петербург, ничего не принесли: Анучин и Кузьмичев, под давлением неопровержимых улик сознавшиеся в инсценировке грабежа и убийства и краже более чем на миллион рублей ценных бумаг, векселей, билетов государственного займа, наотрез отказались сообщить, куда всё это они укрыли или пристроили. Отказались они ответить даже и на вопрос, зачем им, собственно, понадобились макет железнодорожного вагона, портрет основателя Общества и бронзовый колокольчик с дарственной надписью Князя Витбург-Измайловского. Впрочем, эти последние в глазах и следствия вообще, и Можайского в частности особого значения не имели. Все сошлись во мнении, что их похищение было чем-то вроде молодецкой выходки, насмешки, а не самоцелью.

Единственным утешением в действительно тупиковом положении дел явилась заметка всё в том же Листке, ранее напечатавшем вызвавшую гнев Можайского статью о подозрительном безучастии полиции. От имени всего коллектива главный редактор Листка поздравил полицейских с «неслыханно доселе стремительным обнаружением правды и задержанием поправших всякую общественную нравственность злоумышленников», не удержавшись, впрочем, и от ехидной шпильки непосредственно в адрес Можайского, «излишне положившегося на ставшую притчей во языцех неразборчивость в подборе личного состава». Но на этот выпад Можайский закрыл глаза или, что будет более точным, взглянул на него со своей неизменной в глазах улыбкой.

Казалось, что упорное запирательство Анучина и Кузьмичева так и не позволит завершить успехом уже вполне, как все надеялись, законченное дело. Но в один прекрасный — в сильно переносном смысле, так как в действительности был он промозглым и ветреным — день в кабинет к Можайскому явился лично Петр Николаевич из Анькиного. Без долгих околичностей достойный кабатчик рассказал, что давеча довелось ему стать свидетелем странной и очень подозрительной беседы:

— Не знаю, право, каким ветром в мою скромную обитель занесло эту барышню — никогда ее прежде не видел, — но человек, с которым она встречалась, имеет репутацию ловкого пройдохи. Ничего ужасного, не подумайте, но всё же: слышал я — от кого, вы понимаете, значения не имеет, — что ему пристроить даже переписанные в розыск облигации — как мне по Большому проспекту пройтись. Услышать всё, о чем они говорили, я не мог, да и встреча их была… мимолетной… Я правильно выражаюсь?.. Да, ну так вот: из всех находящихся в розыске облигаций, я полагаю, самые «горячие» сейчас, уж извините за это слово, как раз те самые, что ваш Анучин с управляющим Общества из сейфа увел.

— Барышня, говорите? — Можайский интонацией выделил определение «барышня», но Петр Николаевич, похоже, понял вопрос и без такой акцентуации.

— Барышня, барышня, не сомневайтесь.

— Гм… Что-нибудь еще?

Петр Николаевич прищурился, не торопясь отвечать, но вдруг поинтересовался:

— Чайную Гориной Анны Сергеевны знаете?

Можайский кивнул. Да и было бы странно, если бы он ее не знал. Возможно, вопрос Петра Николаевича следовало счесть риторическим.

— Поинтересуйтесь там. Что-то мне подсказывает, что эту барышню у Гориной неплохо знают.

На лице Можайского появился интерес:

— А это еще почему?

Петр Николаевич опять прищурился, но с ответом медлить не стал:

— «В переулке десять», вот ее, барышни, точные слова. Что, по-вашему, Юрий Михайлович, они означают? По мне, — очевидно, вопрос Петра Николаевича снова носил риторический характер, поскольку, не давая Можайскому и слова сказать, он сам же на него и ответил. — По мне, ваше сиятельство, это адрес. Но много ли вы знаете у нас переулков с десятыми нумерами? Лично я — только три. Академический, Днепровский и Тучков. В Тучковом, если я не ошибаюсь, проживает почтенная вдова почетного гражданина, и это — ее собственное домовладение. В Днепровском — доходный дом. Из тех, замечу, в которых барышни по доброй воле вряд ли стали бы селиться. А вот в Академическом… В Академическом — чайная Анны Сергеевны. Очень удобно, знаете ли!

— Гм… Гм, гм… — Голова Можайского склонилась к плечу. — В этом, пожалуй, имеется смысл…

Прощупывать почву и вообще на разведку в чайную был отправлен участковый следователь: не из участка Можайского, а «пришлый» — специально приглашенный из другого участка в оправданной надежде на то, что уж его-то в лицо точно никто не узнает. Ни сам Можайский, ни Вадим Арнольдович Гесс, ни другие офицеры и следователи Васильевской части рисковать не могли: слишком много неизвестных было с этой «барышней» и слишком высока была ставка. Спугнуть молодую особу, подробное описание которой дал Петр Николаевич, было никак нельзя.

Вечером того же дня следователь дал предварительный отчет.

Барышня приходила. Судя и по ее поведению, и по оказанной ей встрече, она действительно являлась завсегдатаем заведения, и в нем ее хорошо знали. Покушав — достаточно быстро, явно торопясь, но аккуратно — она расплатилась и ушла. Никаких встреч — по крайней мере, сегодня — в чайной у нее не было. А вот на улице, прямо на углу с шестой линией, то есть, по сути, чуть ли не у входа в чайную ее поджидал человек — мужчина неопределенного возраста, одетый рабочим, с почтительными, но навязчивыми манерами. В том, что этот человек поджидал именно «барышню», сомнений не было, однако и он, и «барышня» разыграли целый спектакль, очевидной целью которого являлась конспирация.

В ходе спектакля мужчина сунул «барышне» в руку какую-то бумажку, и эту бумажку «барышня» постаралась по возможности незаметно спрятать в ридикюль. Далее пути мужчины и «барышни» разошлись: он пошел в сторону Николаевской набережной, она — переулком к Академии художеств. Ввиду малолюдства проследить и дальше ни за ним, ни за нею не представлялось возможности.

Чрезвычайная ситуация требовала чрезвычайных мер. Тем же вечером, несмотря на явно неурочный час и на отсутствие каких-либо законных оснований, Можайский, в сопровождении нескольких офицеров и чиновников своего участка, а также — Инихова и двух полицейских надзирателей, явился прямо на квартиру Гориной, помещавшейся в том же доме, что и чайная.

Сказать, что Анна Сергеевна удивилась визиту полиции, — не сказать ничего. И еще больше ее удивление выросло после того, как Можайский рассказал о цели этого визита — установление личности и связей некоей молодой особы.

— Господа, это неслыханно! В чем вы можете ее подозревать или упрекнуть? Безупречная особа!

— Анна Сергеевна, голубушка, — Можайский усадил Горину на ее же стул и уселся рядом, — позвольте об этом судить нам. Просто расскажите, кто она и… что.