Его Королевское Высочество был в хороших отношениях со всеми, кто мог бы это ходатайство поддержать в глазах императора, но беда заключалась в том, что сам Николай относился к своему кузену, как к человеку легкомысленному и более склонному к поверхностным суждениям, нежели к всестороннему и глубокому анализу. Живой и веселый нрав как самого князя Витбург-Измайловского, так и окружавших его людей, которых он ввел к себе как на подбор, давал такой оценке основательность или, что будет более точным, питал ее со всей очевидностью. Поэтому уверенности в судьбе ходатайства не было никакой, и тем неожиданнее было якобы полученное от императора приглашение побеседовать о деле с глазу на глаз.

Где состоялась эта беседа — при условии, разумеется, что она вообще имела место быть, — распространявшие слух люди умалчивали: то ли эта деталь казалась им незначительной, то ли просто потому, что о ней умолчал первоисточник слуха. Как бы там ни было, все подчеркивали одно: беседа была долгой и трудной. И завершилась она — по исчерпании аргументов с обеих сторон — вот таким диалогом:

— Сe n'etait pas juste qu'on ne puis pas etre ni plus de pardonner ou d'etre pardonne!

— Soit![14]

Выйдя от Сушкина и немного постояв у парадной (мы, конечно же, помним, что он отказался от предложенного городовым извозчика), Можайский пошел по темной, плохо освещенной линии в направлении Большого проспекта, где находилась его служебная квартира.

Ирония, даже недоверие, с которыми Можайский давеча оппонировал репортеру, покинули его: лицо его было задумчивым, мысли то и дело возвращались к странным и, на первый взгляд, необъяснимым совпадениям конечных, если можно так выразиться, обстоятельств сразу нескольких происшествий. Пусть репортер во многом и ошибался — если не сказать, вообще во всем, — но главное, саму суть, он ухватил и вычленил безошибочно: превосходящие всякую случайную вероятность сходство и количество схожих происшествий.

Это не могло не встревожить и уж тем более — не насторожить. Скорее, было бы странно, если бы полицейский, каковым Можайский и являлся, пропустил все это мимо глаз и ушей. И Можайский, разумеется, не пропустил. Но ни логику в этих совпадениях, ни что-то, что могло бы навести на подозрения о преступлении, он не находил. Более того: ни один из разобранных с Сушкиным пожаров не казался ему странным, необычным или как-то выходящим за те или иные рамки. Ни один из этих пожаров, насколько Можайский помнил сводную по городу статистику, не был при разборе отнесен к категории возникших по неустановленной причине. А это значило — сомневаться в компетентности пожарных у Можайского не было никаких причин, — что даже места сомнениям не должно бы было оставаться.

С другой стороны, и постановка вопроса — «от неизвестных причин» — сама по себе не предполагала наличие преступного умысла. Ежегодно — по крайней мере, в последние лет десять — в городе происходило порядка восьми с половиной сотен пожаров[15], из которых до трети (а иной раз и более!) относились на счет этих самых невыясненных причин. И лишь считанные единицы прямо вскрывались и указывались как поджоги.

Таким образом, «неизвестные причины» оказывались самыми распространенными, опережая даже настоящий бич столицы — горение сажи в дымовых трубах.

— Но если так, — Можайский остановился у очередного приглушенного некачественным газом фонаря и окинул взглядом неприютный двухэтажный особнячок, за темными окнами которого не было никакой жизни, — нельзя ли сделать и обратный вывод? Почему, собственно, причины установленные не могут быть следствием поджога, если уж неустановленные мы, и это мягко говоря, далеко не всегда и рассматриваем-то в качестве подозрительных?

Возможно, именно сейчас Можайскому впервые открылась нелогичность и даже непоследовательность отчетов как по отдельным частям, так и по градоначальству в целом.

Действительно: о чем говорили такие цифры за прошлый, предположим, год? — всего пожаров — более тысячи; из них по невыясненным причинам — более трехсот; из-за горения сажи в трубах — около двух с половиной сотен; из-за неосторожного обращения с огнем — примерно полтораста; из-за неисправности печей, каминов, опрокинувшихся и тоже просто неисправных керосиновых ламп и всякого подобного инвентаря — те же полторы — две сотни; из-за воспламенения нефти, бензина, керосина, скипидара; самовозгорания извести, хлопка, угля, фосфора и кислот — несколько десятков; из-за воспламенения газа — несколько; из-за рождественских елок — несколько; из-за искр — из труб заводов, фабрик, локомотивов — штук пять или шесть; наконец, из-за явных поджогов… шесть или семь!

Взять, например, керосиновые лампы: что это значит — неисправные или опрокинувшиеся? Почему неисправные и кем и как опрокинутые? (Можайский сделал в уме пометку при случае расспросить брант-майора о том, как вообще расследованием устанавливается неисправность, и что за выводы расследованию сопутствуют). Или воспламенение скипидара: откуда уверенность в том, что он воспламенился самопроизвольно? Ну ладно — хлопок, но уголь? Ну ладно — рождественская елка, но бензин? Ну ладно — пожар из-за искрящей запущенной фабричной трубы, каким-то чудом обойденной вниманием инспекции, но кислота?

И тут Можайскому припомнился недавний сравнительно пожар на деревообрабатывающей фабрике купца второй гильдии Молжанинова: знатное было дело! Вспыхнуло сильно, в минуты огнем оказались охвачены два корпуса, полыхал и двор между ними. Жар стоял такой, что брандмейстеры прибывших команд перво-наперво положили проливать водой соседние с фабрикой дома: если фабрику спасти уже явно не представлялось возможным — можно было лишь потушить руины, — то за соседние, жилые по преимуществу, здания бороться было необходимо.

Двое суток бесчинствовало пламя. Двое суток буквально весь околоток висел на волоске от полного уничтожения: даже каменные дома трещали, оконные рамы в них дымились, лепнина по стенам и карнизам, рассыхаясь от высокой температуры, обрушивалась наземь. На тушение — случай почти неслыханный! — съехались все части города и резерв. Людей старались менять, но из-за острой их нехватки работать в этом аду приходилось часами. К концу уже первых суток люди теряли сознание и падали без чувств. Их оттаскивали — насколько было возможным — подале и, окатив водой, снова ставили на ноги, отправляя обратно в пекло.

К исходу сорок восьмого часа черный дым спал, а возвестивший начало победы белоснежный пар окутал добрую половину острова. Еще сутки, но уже меньшими силами, боровшимися не с огнем, а с завалами, понадобились на то, чтобы пробиться к эпицентру и убедиться в избавлении от опасности повторного возгорания.

На том пожаре погибли прапорщик и два нижних чина; десять нижних чинов получили тяжелые травмы, потребовавшие длительной госпитализации; еще дюжина пострадала менее значительно, но тоже выбыла — пусть и на амбулаторное — лечение. «Ведомости Градоначальства» назвали пожар на молжаниновской фабрике «бедствием, масштабы которого отсылают нас к тем временам, когда реальностью было истребление значительных пространств из-за упавшей свечки».

Причиной, однако, пожара была не «упавшая свечка». В многостраничном и очень подробном отчете члены комиссии, расследовавшей происшествие, пришли к выводу, что скорость распространения огня; то, как он охватывал и пожирал все, что встречалось на его пути, были обусловлены большим количеством небрежно и вообще неправильно хранившихся на фабрике и на фабричном дворе емкостей с различными химикатами; в том числе — с необходимыми в работе по дереву кислотами.

Комиссия дала заключение о самовоспламенении одной из емкостей, после чего гибель фабрики была уже предрешенной. Очень способствовали этому и наваленные во дворе древесные отходы, всевозможные стружка и опилки, зачастую пропитанные горючими веществами. Особо комиссия отметила и встречавшиеся повсеместно следы горючих жидкостей, отнеся это обстоятельство на счет нарушения техники безопасности и безнадзорности за рабочими. Несмотря на жаркие, каким бы ни был мрачным этот каламбур, протесты Молжанинова, изменить заключение члены комиссии отказались. И одним из важнейших аргументов с их стороны являлась установившаяся и к моменту возгорания державшаяся уже десять дней очень жаркая и сухая погода. Мол, даже не искры случайной было достаточно для возникновения пожара в таких условиях, а просто солнечного луча, преломившегося через оконное стекло.