В одиннадцати отчетах из шестнадцати упоминалась Неопалимая Пальмира и ее необычно щедрые — на фоне других жертвователей — денежные подарки чинам пожарной команды либо иное участие в преодолениях последствий пожаров.

Диссонанс был впечатляющим. Так, для примера, если за тушение пожаров на Фарфоровом и Стеклянном заводах их управляющим было внесено 50 рублей; за тушение пожара на Сампсониевской бумагопрядильной и ткацкой мануфактуре — 100 рублей; за тушение рыбных лавок на Горсткиной улице — 50 рублей; за тушение бань Воронина — 100 рублей; за тушение завода Вестингаузена — 100 рублей; 68 рублей — за дворец Великой Княгини Александры Иосифовны; 190 рублей — петербургским отделением Общества электрического освещения; наконец, нередким участником сводок — крупнейшим страховым Обществом «Россия» — регулярно вносились суммы в 50 и около того рублей, а самым щедрым за многие годы был взнос торгового дома братьев Шапшал — 250 рублей, то жертвы Неопалимой Пальмиры только начинались с сотен рублей, иной раз составляя тысячи, а в нескольких случаях, как и в случае с молжаниновской фабрикой, даже десятки тысяч рублей. При этом в ряде отчетов название «Неопалимая Пальмира» прямо увязывалось с именем служителя первого разряда Василием Бочаровым, а также с «европейской известности» именами экспертов, почему-то отнюдь не находившимися на слуху у «не европейцев».

— Давайте-ка подсчитаем. — Можайский разложил на столе несколько печатных таблиц, а дежурный офицер приготовился делать выписки. — За десять последних лет «Россия» выплатила только от огня страховок… четыре миллиона триста сорок две тысячи восемьсот сорок один рубль, что составляет к ее текущему капиталу в сорок пять миллионов рублей чуть менее десяти процентов, но при этом сам капитал от общей суммы страхования не превышает двадцати процентов… Записали?

Офицер кивнул.

— «Неопалимая Пальмира» за те же десять лет выплатила возмещений на сумму… так-так… шестьсот одиннадцать тысяч триста семьдесят четыре рубля, что составляет к ее текущему капиталу в двенадцать миллионов рублей пять с небольшим процентов, а эти самые двенадцать миллионов едва покрывают восемь процентов от общей суммы застрахованного.

— Так мало?

— Ну, почему же мало? — Можайский усмехнулся. — Даже с избытком: восемь процентов против пяти. Давайте, однако, добавим в расходы общества ее щедрые пожертвования, не идущие ни в какое сравнение с суммами от той же «России». Что мы имеем? Ага: сто девятнадцать с лишком тысяч. Округлим до ста двадцати: думаю, никто нас за это не осудит. Что получилось?

Офицер быстро сделал перерасчет:

— Шесть и одна десятая процента, если тоже округлить в большую сторону.

— Да они запасливы!

— Вы хотите сказать…

Можайский плеснул в стакан с уже остывающим чаем еще водки и сделал несколько больших глотков. Офицер последовал его примеру, не решившись «отбиться от строя» и пить из рюмки.

— Как по-вашему, на какую сумму могла быть застрахована молжаниновская фабрика и… у кого?

— Я не знаток, но… полагаю, на значительную?

— А вот для сравнения и раздумий. — Можайский вынул из-под таблиц один из отчетов. — В 1893-м году Путиловский механический завод горел добрых восемь раз, но каждый раз это были возгорания сравнительно незначительные: то склад соломы в литейной мастерской, то строительная будка, то крыша сарая, то — не смейтесь — склад мётел и рябиновых палок…

Офицер невольно улыбнулся.

— … то, — шутливо погрозив, продолжил Можайский, — обрубочная мастерская. А все-таки совокупный ущерб простерся до — ни много, ни мало — двухсот тысяч рублей серебром! И вся эта сумма была покрыта страховым обществом.

— Да уж! Если солома и мётлы были оценены в двести тысяч, то сколько же просят за целую фабрику?

— Вот именно. А если предположить, что случай не страховой? Если вина в пожаре — целиком и полностью на владельце? Как это было с Молжаниновым? Велика ли плата за это каких-то тридцати пяти — или сколько там? — Можайский порылся в бумагах, — тридцати восьми тысяч рублей?

— Пустяк. Возможно, те же несколько процентов.

— Да.

Можайский и дежурный, не сговариваясь, взяли стаканы и отпили чайно-водочной смеси.

— Но куда более интересно во всем этом совершенно другое. — Можайский помрачнел, и офицер, сразу понявший, о чем будет речь, — тоже. — Первое. С чего бы страховому обществу быть слишком уж щедрым с чинами пожарной команды? Даже принимая во внимание всю самоотверженность наших служителей, и даже считая, что и такое вознаграждение — лишь малая толика от общих сумм и вряд ли является вполне компенсирующим вознаграждением за нередко отчаянный риск, вряд ли имеется какой-то особенный смысл платить больше, чем платят другие. Чем та же «Россия», например, спокойно довольствующаяся полусотенными взносами «на всех». Что может побудить какую-нибудь неопалимую пальмиру выплачивать сотни рублей — суммы, многократно превышающие общепринятые?

Где-то у окна послышался хрипящий свист, оконное стекло зазвенело; сверху, у крыши, протяжно загрохотало чем-то металлическим, лампы замигали. Можайский и дежурный на несколько секунд прислушались, оценивая буйную силу ударившего в здание участка шквала: непогода совсем рассвирепела.

— Второе. — Можайский непроизвольно прикрыл таблицы и раскрытые справочники рукой, словно боясь, что ветер ворвется в кабинет и разметает их со стола в полном беспорядке. — Можно ли считать случайным совпадением настолько частые и регулярные упоминания одного и того же служителя пожарной команды в качестве персонального объекта дарений, да еще и осуществляемых одним и тем же страховым от огня обществом?

— Если не ошибаюсь, Бочаров погиб?

— Да. И вот тут мы подходим к третьему обстоятельству: как получилось, что с наследством и наследниками Бочарова приключилась та же история, что и в других случаях?

— Простите? — Незнакомый с проведенными Сушкиным изысканиями, дежурный офицер с недоумением посмотрел на Можайского. — Какая история?

Немного поколебавшись — будто решая, стоит или нет втягивать в дело человека, обязанности которого лежали совсем уж в стороне от розысков такого рода в частности и следственной работы вообще, — Можайский решился и рассказал ему всё, что и сам знал, и узнал от репортера. Внимательно слушавший офицер казался потрясенным, но, насколько бы противоречиво это ни было, не слишком удивленным. И это — тоже как ни странно — окончательно убедило Можайского в правильности сделанного выбора, не говоря уже о том, что, по-видимому, сама Фортуна определила на дежурство именно этого — смышленого, совестливого и рассудительного одновременно — офицера.

— Картинка очень хаотичная. Но вот что мы… — Можайский для приличия запнулся и поправился, — если, разумеется, вы не прочь принять под мои ответственность и риск участие в этом… хм… неуставном расследовании…

— И вы еще спрашиваете!

— Очень хорошо. — В глазах Можайского с их извечной, но мертвой улыбкой промелькнула какая-то тень, словно они, глаза эти, попытались улыбнуться по-настоящему. — Вот что мы можем сделать. Завтра…

Можайский посмотрел на часы и поправился:

— Сегодня утром, сменившись с дежурства, зайдите к Сушкину… — Вырвав из памятной книжки листок и написав на нем адрес и рекомендацию, Можайский протянул его офицеру. — Возьмите у него полный список фамилий с росписью по обстоятельствам, а потом постарайтесь его исправить и упорядочить. У Сушкина либо всё, либо многое ошибочно, но вы сравнительно легко установите более близкие к реальности аспекты происшествий — по материалам из полицейского архива.

Можайский вырвал из памятной книжки еще один листок и превратил его в записку к управляющему архивом, также отдав ее офицеру.

— Вадима Арнольдовича я наряжу на… как бы это сказать? — Можайский не без удовольствия усмехнулся. — Предвижу, это ему не очень понравится, ну да ничего! В общем, отправлю-ка я его в Неопалимую Пальмиру. Пусть посмотрит реестр страховых случаев, произошедших за последние несколько лет, а также — реестр отказов в признании страховыми случаями тех или иных происшествий. Но…