Усадив посетителей, Можайский первым делом ознакомился с почему-то протянутой ему телеграммой:

«Кронштадт. Гимназия (в здании 1-го учебного экипажа). Настоящим просим вас уведомить дирекцию о причине продолжающегося отсутствия ученика 8-го класса Сергея Мякинина, ранее выбывшего по болезни, но, как сообщалось телеграммою от 2-го сего месяца, готового возобновить занятия и вновь поступить на пансион».

Можайский вопросительно посмотрел на посетителей и сделал вынужденное предположение:

— В гимназии не появился?

Дама дернула головой, собираясь что-то сказать, но Алексей Венедиктович ее опередил:

— Вся телеграмма не имеет смысла!

— Как так?

— Мы не сообщали второго числа, что Сережа готов вернуться. Собственно… собственно, он вернулся раньше.

— Минутку.

Можайский еще раз пробежал глазами текст телеграммы, повертел бланк, осмотрел его и так, и этак, но, не обнаружив ничего сомнительного, констатировал:

— На мой взгляд, это — подлинная телеграмма; несомненно, отправленная из кронштадтской гимназии. Но, конечно, это я уточню, а тем временем…

Алексей Венедиктович взорвался:

— Вы не понимаете! Сережа уехал в Кронштадт еще двадцать четвертого февраля. До этого он месяц провел дома — болел, — но к Афанасию[20] совершенно поправился и двадцать четвертого вернулся в пансион. О какой телеграмме от второго числа идет речь? Мы не посылали никакую телеграмму!

— Ах, вот как!

Можайский нахмурился и, встав из-за стола и извинившись, вышел из кабинета. Вернулся он через несколько минут, а еще через несколько минут дежурный офицер принес другую телеграмму — ответ на отправленный Можайским запрос:

«Настоящим подтверждаю:

1) ученик 8-го класса Мякинин Сергей Венедиктович в гимназии 24-го февраля не появлялся и в настоящее время также отсутствует;

2) телеграмма от 2-го марта за подписью «А. В. Мякинин» отправлена с Балтийского вокзала г. Санкт-Петербург и получена второго же;

3) телеграмма от сего дня в адрес г-жи Мякининой Марии Александровны на предмет отсутствия её сына отправлена мной.

Директор».

— Значит, — Можайский внимательно посмотрел на Алексея Венедиктовича, — телеграмму вы не отправляли?

— Нет!

— А как выглядит ваш брат? Могли бы его принять за, скажем так, человека взрослого?

— Ну… — Мякинин на секунду задумался. — Даже не знаю. Вообще-то он у нас не слишком… рослый что ли? Не представляю, как и сказать…

Мария Александровна побледнела, нос ее сморщился, но глаза с синевой остались сухими. Только голос немного сорвался в самом начале:

— Какой взрослый? Какой не рослый? Господи, да о чем ты… вы… Алеша, Юрий Михайлович, на ребенка он похож, на обычного ребенка в гимназической форме! Не мог он написать от имени брата! Ведь телеграфистки смотрят соответствие текста и подписи, правда? Ведь странно же это, да? Чтобы ребенок от третьего лица давал телеграмму о приезде, с вокзала, и чтобы на это не обратили внимания?

Можайский утвердительно кивнул, но как-то без особой уверенности, хотя и сам, прежде всего, подумал о возможном несоответствии внешности мальчика и текста отправленной им или кем-то другим и подписанной «А. В. Мякинин» телеграммы. Дело принимало скверный оборот — Можайский, глядя на вдову и ее сына, почему-то чувствовал это всем своим нутром, — но что конкретно так сильно тревожило Можайского (не считая, разумеется, отсутствия мальчика в гимназии), он и сам, спроси его кто-то прямо, не смог бы сказать.

В кабинете стало так тихо, что, казалось, стоявшие на столе бронзовые часы с практически бесшумным механизмом наполнили ходом все пространство, деля его разве что с редкими, на улице, очевидно, резкими, но долетавшими с проспекта уже приглушенными звуками.

— Полагаю, Алексей Венедиктович, — голос Можайского зазвучал глухо, под стать часовому ходу и уличным звукам, — нам с вами лучше прямо сейчас отправиться в контору телеграфа на Балтийском вокзале. А вы, Мария Александровна…

И тут задребезжал телефон.

Можайский вздрогнул. Вздрогнули и побледнели еще больше Мария Александровна и Алексей Венедиктович. В воздухе — и это совершенно не мистика — ощутимо запахло смертью. Как позже признался сам Можайский, и он, и Мякинины сразу поняли, что вести будут о мальчике, и вести дурные.

Взяв трубку, представившись и поздоровавшись с оказавшимся на связи Иниховым, Можайский выслушал первые фразы и вдруг не побледнел даже, а пошел красными пятнами.

— Они у меня. Получили телеграмму из гимназии и сразу пришли. Марию Александровну я задержу, но Алексея Венедиктовича, брата, вряд ли сумею. Лучше рассчитывайте и на него. Без четверти? Да, будем. Мария Александровна, — Можайский положил трубку и обратился уже к Мякининой. Та смотрела на него ставшими еще более широкими глазами. — К вам на квартиру сегодня приходили, но уже не застали. Из сыскной. Это…

Можайский кивнул на телефон.

— Это Инихов звонил. Вы знаете, возможно, помощник Михаила Фроловича. Чулицкого. Начальника сыскной полиции…

— Юрий Михайлович!

— Да, конечно, конечно… сейчас…

Можайский поднялся, вышел из-за стола, коснулся плеча Алексея Венедиктовича и попросил его пройти в коридор. В коридоре мужчины некоторое время молча смотрели друг на друга: ни Можайский, ни Мякинин не решались заговорить первыми. Наконец, Алексей Венедиктович не выдержал:

— Сережа?

— Да.

— Нашли?

— Нашли.

— Он… умер?

На скулах Можайского снова проступили красные пятна.

— Умер.

Мякинин — в тоне пристава было что-то, что простому слову «умер» придавало жуткий, какой-то нечеловеческий смысл, — почти шатаясь на ослабевших внезапно ногах, но твердо глядя в улыбавшиеся глаза Можайского, уточнил:

— Его убили?

— Да.

— И это не все?!

Можайский взял Мякинина за руку:

— Будет лучше пока не говорить об этом вашей матушке. Почему, собственно, я и вызвал вас в коридор. Тело… вашего брата сильно изуродовано, чтобы воспрепятствовать опознанию. Голова…

— Что — голова? — голос Алексея Венедиктовича сел.

— Голову еще не нашли.

Мякинин всей своей тяжестью навалился на руку Можайского.

— Господи…

— Опознали по телеграфной квитанции, обнаруженной… в одежде. На квитанции в качестве обратного указан ваш адрес. Скоро с Варшавского вокзала отходит поезд…

— С Варшавского?

— Да. Тело нашли недалеко от Плюсы, на сто семьдесят второй версте главного хода. Едут Инихов со своими и я. Вы…

— Я тоже еду! — Алексей Венедиктович выпрямился, вырвал свою руку из руки Можайского и схватил пристава за плечи. — Даже не пытайтесь…

Можайский осторожно, почти нежно, освободился от хватки Мякинина и, подтолкнув его опять к кабинету, мрачно ответил:

— Я и не пытаюсь. Поговорите с матушкой. Попросите ее вернуться домой: ожидать здесь будет слишком долго и утомительно. А я займусь приготовлениями. Встретимся у входа через… — Посмотрев на часы, он утвердительно качнул головой. — Ровно через четверть часа: нас будет ждать экипаж. Для Марии Александровны я распоряжусь вызвать извозчика.

Алексей Венедиктович нерешительно взялся за ручку двери кабинета, а Можайский, немного сутулясь, почти побежал в приемную.

Сошедшие в Плюссе с остановившегося по требованию пассажирского поезда Можайский, Инихов, полицейский фотограф Генэ, Алексей Венедиктович Мякинин и два полицейских надзирателя, взятых в поездку «на всякий случай», были встречены жандармским офицером: представление о розыске поступило в сыскную полицию от Петербургско-Варшавского жандармского управления.

Жандарм был мрачен и немногословен: за те примерно четверть часа, которые потребовались на то, чтобы от станции пройти по слежавшемуся снегу путей к месту жуткой находки, он ограничился коротким пересказом обстоятельств обнаружения трупа — случайность, ставшая, с его слов, возможной только благодаря бушевавшему давеча шторму. Сильный ветер, словно в трубе, направляемый вдоль путей росшим по обе стороны хода лесом, сорвал подтаявший пласт с довольно крутой насыпи и, протащив его — как на полозьях — несколько десятков метров, буквально вспахал поверхность. И уже с проходившего через час или два товарно-пассажирского поезда было замечено тело. Поезд остановили. А дальше — всё с той же Плюссы — в жандармское управление поступило извещение.