Повинуясь окрику и жесту Михаила Георгиевича, к всеобщему изумлению, но и с всеобщего негласного согласия превратившегося вдруг, в тяжелейшей этой ситуации, в подлинного лидера, дежурный офицер и нижний чин, сбегавший куда-то за покрывалом и складными носилками, подхватили тело Мякинина, уложили его на носилки, прикрыли с головой покрывалом и вынесли прочь из кабинета. Чуть позже его забрали вызванные доктором по телефону санитары: в покойницкую полицейского дома — туда же, где уже лежало вскрытое и исследованное, насколько это было возможно при устроенной Можайским спешке, тело Мякинина-младшего.

Кровь с пола была замыта: вместе с ней исчез и сладковатый запах, до этого момента причудливо мешавшийся с запахами керосина, спирта и нашатыря. Можайскому из находившейся поблизости квартиры доставили чистый китель и пару сюртуков, в один из которых облачился уже вполне пришедший в себя Чулицкий, а в другой — Михаил Георгиевич, чей собственный сюртук также был безнадежно испорчен забрызгавшей его кровью.

Ранее растрепанные и поколоченные Гесс, Инихов и Любимов привели себя в божеский вид: только продолжавший распухать синяк под глазом Вадима Арнольдовича и не менее распухший нос Любимова отчаянно контрастировали с воцарившимся, в целом, в их обликах порядком. Михаил Георгиевич, снуя туда-сюда и оказываясь всюду, где требовалось немедленное руководство, обработал — между делом, можно сказать — исцарапанный лоб Чулицкого, наложил аккуратный pansementouate — пластырь, как стали говорить недавно — на нос поручика и, побренчав в кармане монетами, выдал одну из них Вадиму Арнольдовичу для приложения к глазнице.

Все это время Можайский, к суете доктора остававшийся совершенно безучастным, сидел за своим столом: мрачный, по виду — отрешенный от происходившего в кабинете, но все же порою бросавший быстрые взгляды на своих и сыскных, словно желая убедиться в том, что никто из них не разбежался. Перед ним лежали раскрытые папки Любимова и Гесса: Можайский перебирал их содержимое, раскладывая в каком-то — пока еще ему одному — понятном порядке.

Большие напольные часы с боем, не пострадавшие в недавней револьверной пальбе, показывали совсем уж несусветный час: время близилось к утру. И если Гесс, Любимов, Чулицкий и доктор выглядели уставшими, то Можайский с Иниховым, предыдущие сутки которых выдались особенно напряженными, деятельными и длинными, были бледны до синевы, а наступившая после волнений потасовки с Алексеем Венедиктовичем и его самоубийства реакция добавляла ощущения тяжести и даже опустошенности. Тех тяжести и опустошенности, которые свидетельствуют о достигнутом пределе наличных сил и требуют немедленного отдыха.

Тем не менее, ни Можайский, ни Инихов, ни, тем более, Чулицкий, Любимов, Гесс и Михаил Георгиевич заканчивать свой непомерно затянувшийся рабочий «день» не собирались. Все они, за исключением уже сидевшего за столом Можайского, покончив с уборкой кабинета, переодеваниями и вообще приведением себя в порядок, расселись по стульям с твердым намерением покончить со всеми неясностями прямо здесь и сейчас.

Дежурный офицер, до окончания дежурства которого, к слову, оставалось совсем немного, отрядил какого-то нижнего чина — возможно, того же, что уже мелькал в кабинете — в «Якорь»: с запиской от Можайского и распоряжением «стучаться, ломиться, требовать», но — кровь из носу! — раздобыть коробку чая (в участке, как это выяснилось, чай закончился), лимоны, корзину какой-нибудь еды — хотя бы и холодной и вчерашней — и пару, а лучше — три бутылки коньяка. И — папиросы: для всех, кроме Инихова. А Инихову — сигары: помощник начальника сыскной полиции был слаб на эту разновидность курительного табака.

«Александр Тимофеевич, дорогой, — писал Можайский в записке, — выручайте: ситуация чрезвычайная, толпою засиделись до утра, а делам ни краю, ни конца не видно. Окажите милость: отпустите человеку всего, что перечислит — лимоны, чай, какую-никакую снедь, коньяк, сигары, папиросы. Сочтемся к вечеру или около того — с премией за неурочное беспокойство.

P.S. В.А.Г. передает привет и спрашивает окорок — помните, как на прошлой неделе?

P.P.S. Сигары, если только это возможно, и папиросы от «Муссы».

Можайский».

Этот любопытный документ сохранился у владельца «Якоря» и позже демонстрировался им в «избранном кругу»: в качестве твердого свидетельства того, что именно в те мартовские часы перехода с ночи на утро Можайский и все, кто волей службы или судьбы оказались втянуты в ставшее впоследствии знаменитым дело «Ушедших», провели то самое — первое — полноценное совещание, на котором со всей очевидностью высветились некоторые из тех аспектов, что стали основополагающими в раскрытии, возможно, наиболее чудовищного, омерзительного и — полагаю, можно и так сказать — богохульного преступления за несколько десятилетий.

Однако, прежде чем перейти к рассказу об этом совещании, будет нелишним отвлечься на небольшую справку — совсем короткую; необходимую лишь для того, чтобы чуточку более полно представить тот колоссальный объем работы, который был выполнен полицейскими вообще и двумя из них — Вадимом Арнольдовичем Гессом и Николаем Вячеславовичем Любимовым — в частности.

Эта справка — об Адресном столе и полицейском архиве.

Ничтожность сумм, выдаваемых на содержание обоих этих учреждений, свидетельствует, прежде всего, о недостаточном в обществе понимании той роли, которую оба они играют как в профилактике — предотвращении, — так и в раскрытии уже совершенных правонарушений и преступлений. Почему-то принято думать, что вся проводимая ими работа — бумажная, канцелярская, не стоящая большого труда и важная скорее теми затруднениями, с которыми неизбежно сталкиваются обращающиеся в них люди. Говоря проще, в обществе склонны считать, что, если и не Архив, то уж Адресный стол точно — неприятность и зло, нарочно придуманные властьпредержащими для большей досады гражданам. И, насколько бы парадоксально это ни звучало, сами властьпредержащие данное мнение общества вполне разделяют.

Иначе как объяснить и понять тот факт, что за несколько десятилетий отпускаемые суммы едва ли выросли вдвое, тогда как объем работы, по меньшей мере, вчетверо только по адресным листкам, впятеро — по справкам, выданным присутственным местам, вшестеро — по справкам для частных лиц и в двадцать семь (!) раз — для почтамта?

Как объяснить и понять тот факт, что с двадцати семи — или около того — тысяч рублей содержания в конце шестидесятых годов к началу века оно составило только пятьдесят две тысячи? Что, говоря между прочим, в два с половиною раза меньше того дохода — прямого, с выручки за бланки и справки! — который поступал в городскую казну от деятельности только Адресного стола!

Если в 1868 году Адресный стол получил и обработал менее миллиона адресных листков; выдал справок: сорок четыре тысячи — присутственным местам, девяносто одну тысячу — частным лицам и семнадцать с половиной тысяч — почтамту, то в 1900-м — четыре с половиной миллиона листков, двести шестьдесят пять тысяч справок первого типа, шестьсот пятьдесят две с половиной тысячи справок второго и четыреста семьдесят тысяч третьего!

Насколько это неважно в глазах как общества, не поднимающего голос для исправления ситуации, так и тех, в чьей непосредственно власти эту ситуацию изменить? Видимо, настолько, в какие суммы оценивается труд состоящих в штате и принятых вне штата служащих, а также, разумеется, в самом количестве этих служащих, положенном действующим расписанием.

Давайте же рассудим.

Несмотря на неоднократно — Треповым[28], Грессером[29] и Клейгельсом[30] — делавшиеся представления соответствующим министрам внутренних дел[31], лишь два из них — Грессера о вольном найме лиц женского пола к занятиям по письменной части в Адресном столе и Клейгельса об увеличении штата в нем же — были должным образом рассмотрены и, в конечном итоге, удовлетворены. В первом случае мужчин — грубоватых, нетерпеливых и вообще, как это понятно из самой природы мужского естества, не слишком подходящих для работы с алфавитами, листками и запрашиваемыми выписками, — заменили на женщин — более аккуратных, менее склонных собачиться с посетителями и, в значительной степени, более ответственных при отнюдь не механических, чтобы ни казалось на первый взгляд, операциях вроде подкладки адресных листов на алфавитные дуги. Во втором случае — одновременно с доведением общего содержания до пятидесяти двух тысяч рублей (можно сказать, парад неслыханной щедрости!) — штатное и внештатное (в отличие от ранее занимавших должности мужчин, женщины на государственной службе не числились и прав, даваемых ею, не приобретали) расписание Адресного стола было утверждено так: