Даже соглашаясь с тем, что и прежде подобное отношение к отечественной мысли встречалось, необходимо сделать существенную оговорку: повсеместным, пронзающим все возраста и социальные группы, оно не было никогда. Необходимо заметить и то, что часто в основе незнания наших приоритетов лежала природная скромность, интеллигентность — из всех народов в свойственном только нам специфическом понимании этого термина — самих пионеров: ученых, изобретателей, всевозможного рода практиков, с удивительным добродушием относившихся к тому, что их открытия, изобретения и методики, наивно — без патентов — опубликованные в мировой печати, присваивались другими и получали широкую известность под именами людей, которым напор и жажда успеха вполне заменяли совесть и честь.

В современных исследованиях или — каковая характеристика этих «писаний» будет более точной — в современных статьях об истоках фотографии утвердилось странное, чтобы не сказать уводящее в сторону, правило: начинать рассказ с наблюдений древних о всякой всячине; например, о том, что светлая кожа человека темнеет под лучами солнца. Безусловно: эти наблюдения имели место, да и могло ли быть иначе, учитывая в особенности то, что древние были подобны детям? Детям, чей разум, едва-едва открывшийся навстречу миру, с восхищением впитывает в себя одно явление за другим — наполняясь ими, как губка, и каждое стремясь объяснить. Но так же, как разум ребенка, хотя и переполненный впечатлениями, еще не способен к мышлению рациональному и систематическому, древние, подмечая многообразие природных явлений, еще не могли — в силу отсутствия достаточной базы — дать им объяснения верные или, даже давая таковые, найти им практическое применение.

Недаром, давая в рассуждениях о химических предыстоках фотографии пространные отсылки к наблюдениям многотысячелетней давности, их авторы, как правило, «скромно» ограничиваются перечнем этих наблюдений — более или менее обширным или, напротив, более или менее скудным, в зависимости от собственных эрудиции или склонной к анахронизмам фантазии — и не дают прямые ссылки на те или иные старинные работы, которые с полным правом можно было бы счесть предваряющими те самые открытия, что и легли в действительности в основу фотографии. Ничего удивительного в этом нет: таких работ, разумеется, просто не существует. И хотя, конечно, кто-то мог бы и заявить, что такие работы — как и многие вообще другие — до нашего времени не дошли, затерявшись где-то на полдороге, но это было бы уже настолько чересчур, что смелости на такое заявление до сих пор еще ни у кого не хватило! И это понятно: отсутствие хотя бы упоминаний в различных сводах или перекрестных отсылок в дошедших до нас трудах ставят крест на возможности такого рода заявлений: при условии, разумеется, что склонные относить на тысячи лет назад предыстоки фотографии авторы не желают показаться совсем уж смешными.

Аналогично, то есть — лишенными связи с действительностью, выглядят и рассуждения все тех же авторов о влиянии на открытие возможности фотографирования наблюдения, получившего реализацию в так называемых камерах-обскурах. Кого только не записывают в «отцы-основатели»! В зависимости от дерзости или собственных предпочтений, авторы на голубом глазу отсылают и к Леонардо да Винчи[71], проводившему эксперименты с перевернутыми изображениями, и к Альгазену — Абу Али аль-Хасану из Басры[72], — якобы первым, по воле Аллаха непонятно зачем устроившимся в дырявом шатре на берегу Персидского залива, подметившим тот факт, что проходящие через отверстие солнечные лучи дают на освещаемом ими холсте перевернутые изображения предметов.

Умаляет ли наш скептицизм славу этих выдающихся людей и ученых — Пифагора[73], Аристотеля[74], Птолемея[75], Альгазена, Леонардо да Винчи? Разумеется, нет. Умалить их славу не может ничто, никакие открытия более поздних времен, иногда — и не так уж и редко — опровергавшие их заблуждения. Их имена бессмертны, как и бессмертно все то, что ими было создано, открыто, описано. Однако бесславие — штука хитрая. Бесславие заключается не только — и даже не столько — в том, что кто-то, пришедший на смену, обнаруживает ошибку ушедшего: кто из людей не ошибается? И уж кто не ошибается из тех, кто обладает умом воистину великим — могучим, кипучим, искрящимся деятельной фантазией, без каковой фантазии научная мысль не существует вообще? Бесславие — в приписках.

Человеческий разум устроен так, что более болезненно воспринимает разочарования, чем радость. Даже существует «механизм», блокирующий в наших головах наиболее горькие воспоминания: задвигая их куда-то на задворки нашего сознания и ограничивая к ним доступ настолько, что мы, бывает, пережив тяжелое потрясение, забываем его тут же, а к тем, что оказали на нас не такое сильное травмирующее воздействие, со временем начинаем относиться легче и даже трансформируем их так, что они теряют связь с действительно произошедшим, превращаясь в отражение того, что могло бы быть, но чего на самом деле и не было. Наш мозг стремится защитить нас от таких волнений и переживаний, сносить которые нам не всегда под силу.

Однако существует и такая особенность сознания: пережив удовольствие и обнаружив вдруг что-то, что это удовольствие дискредитирует, мы начинаем скверно думать не только об источнике дискредитации, но и о том, на что он был направлен. В процессе накопления информации — знаний — это оборачивается тем, что, заучив какую-то новую для нас информацию и вдруг, спустя какое-то время, обнаружив, что она не соответствует действительности, мы либо пылко встаем на защиту ошибочного мнения, превращаясь в теряющих способность логически мыслить защитников ереси, либо, осознав ошибку, переносим ее авторство на тех, с чьими именами она у нас ассоциируется. И, к сожалению, среди этих имен оказываются не только авторы приписанного мнения, но и те, кому оно было приписано.

Если нам, еще не вдававшимся в детальное изучение вопроса, говорят, что Леонардо да Винчи, доказывая естественность и красоту человеческого тела, голым бродил по улицам Милана, а после — анатомировал трупы, и именно это — прогулки в голом виде и изучение анатомии — сделали его первым выдающимся мастером художественной передачи человека таким, каков он есть на самом деле; если мы, повторим, принимаем это за истину, ассоциируя ее с блестящим мастерством рисунков и картин Леонардо, мы не только формируем ошибочное представление о привычках великого человека, но и начинаем считать такие привычки нормальными и даже свидетельством гениальности. Когда же мы обнаруживаем, что всё это — наглая ложь, мы удивительным образом начинаем с неприязнью относиться не только к рассказавшему нам басню лжецу, но и к самому Леонардо: ведь мы уже утвердились во мнении, что гулять нагишом — хорошо! И то, что гений, как выясняется, ничего подобного не делал, травмирует нас, так как вынуждает нас либо искать другие аргументы для оправдания нашего собственного — не вполне приличного — поведения на улицах города, либо, взяв себя все-таки в руки и снова одевшись, обрушиваться с негодованием на Леонардо за то, что якобы он своим примером — пусть и не соответствующим действительности — выставил нас в нелепом свете!

Конечно, приведенный пример — преувеличение. В конце концов, не так уж много найдется людей, готовых рискнуть, подражая очевидному сумасбродству. Но, к сожалению, там, где преувеличений никаких нет; там, где нет никакого явного сумасбродства, всё обстоит намного хуже.

Представьте, что в школе вас научили думать, будто система мира, в которой Земля занимает центральное положение, истинна. И что, в дополнение к этому, снабдили вас замечательными расчетами движения планет, выполненными Птолемеем именно для такой системы. И вдруг, блестяще, как вы полагали, сдав вступительные экзамены на отделение астрономии факультета физики МГУ, вы обнаружили, что стали настоящим посмешищем, а ваши ответы на заданные вопросы превратились в ходячий анекдот! Наиболее вероятное следствие такого происшествия — ваша ненависть не только к вложившему в вас ложные знания школьному учителю, но и к выдающемуся, хотя и во многом заблуждавшемуся, ученому — Птолемею.