Дул холодный зимний ветер, но солнце пригревало по-весеннему.

На широкой бетонной опоре плотины вдруг увидел я бабочку-крапивницу. Разложила она свои бархатистые крылышки и, прижимаясь к нагретому солнцем бетону, стала поворачиваться.

Внизу, под эстакадой, бурлила вода. На Каме лежал лёд, река дышала холодом. Вверху маячили стрелы кранов, гремели самосвалы.

А нежная, пёстрая крапивница сидела на сером бетоне, и крылышки её дрожали. Будто не верилось ей, что уже закончилась долгая зимняя спячка. И мне показалось, в эту минуту родилась весна.

Настала весна, но на улице всё ещё лежал снег и не таял. Было холодно.

- Ну какая же это весна! - досадовал Коля.

Однажды он проснулся от яркого света и на белом потолке увидел отблеск, словно маленькое солнышко.

- Зайчик! - обрадовался Коля и вспомнил, как они летом с Петькой пускали зайчиков зеркалом.

А светлое, оранжевое пятно дрожало на потолке и росло.

Кто же пускает зайчика - не терпелось узнать Коле. Он вскочил с кровати и подбежал к окну.

Улицу заливало солнце, снег искрился и ослеплял. Коля зажмурился от яркого света, а когда открыл глаза и осмотрелся, то у дома, под окном, увидел лужицу. Она была маленькая, как солнечный зайчик на потолке, и тоже, словно от страха, дрожала. В лужице играло солнышко и отсвечивало Коле в глаза.

- Весна! - обрадовался Коля. - Весна пускает зайчика! Я первый увидел, как пришла весна.

Как-то забрёл я в глухой лес и увидел несколько больших старых пней. Пни стояли гордо. С виду крепкие, могучие - словом, не пни, а фундаменты деревьев-великанов.

Подошёл к одному, ткнул ногой - пень оказался гнилым. Заглянул внутрь - середина пуста. Пень походил на бочку без обручей.

С северной стороны пней зелёной бородой расстилался мох. С южной - толпилась весёлая семейка молоденьких

стройных ёлочек. По сравнению с большущими пнями-бородачами они казались малютками.

Но мне уже было ясно: могучи не огромные пни-бородачи, а вот эти нежные смолистые ёлочки. В молодой поросли видна красота и величие нового леса.

В светлые весенние ночи заморозок крепко схватывал снег и вымораживал лужи.

Днём солнце разогревало воздух, и наст плавился. В лесу стояла какая-то до звона чистая тишина. И было слышно, как шелестел осыпавшийся снег, слышно, как пробуждался ручей, перекатывая подо льдом белые воздушные пузыри.

Или вдруг что-нибудь хрустнет в кустарнике, оглянешься - вспорхнёт сорока с веточкой в клюве. Быстро-быстро махая крыльями, улетит куда-то и застрекочет.

Звонко и весело поют зяблики. На весь лес выстукивает дятел.

Я подошёл к высокой липе, на которой усердно работал дятел. Прислонившись к стволу, я слушал, как гудело дерево. А потом черешком ножа стал выстукивать по стволу, повторяя за дятлом.

Точка, тире, тире - получалось у меня. Это значит «В». Точка - «Е»; точка, точка, точка - «С»; тире, точка - «Н»; точка, тире - «А».

«Весна!» - выбивал дятел.

Прилетел другой, согнал этого и тоже стал отстукивать: точка, тире, тире- «В», точка - «Е»… И опять «весна».

Весной недалеко от посёлка рубили лес. Пробуждалась природа, в деревьях начиналось движение сока. Берёзы досыта напивались весенней влаги и набухшими, порозовевшими почками смотрелись в зеркала талых вод. Несмотря на стук топоров и стальной звон пил, распевали зяблики.

Нам жаль было лес, но посёлок наступал на него.

На стволах деревьев, которые собирались валить лесорубы, делали глубокие метки топором. Из этих зарубок на берёзах частыми светлыми каплями сочился сок.

- Лариса, хочешь берёзовки? - спросил я и показал, как надо сок пить соломинкой.

Дочь охотно опустилась на колени, припала соломинкой к зарубке и потянула губами берёзовку.

Немного попробовав сладкого сока, Лариса сказала:

- Не хочу больше. Напилась.

- Тогда оставь.

- А сок всё бежит, - говорит дочь и растерянно смотрит на меня.

- Теперь его не остановишь. А вот когда деревья распустят свои листочки, сока не будет, - объясняю я.

А Лариса всё ещё стояла на коленях перед берёзой и задумчиво смотрела сквозь ветки в синее небо,

- Папа, а летом после дождя сок опять будет?

- Нет, тогда его не будет. Сок поднимается только весной. В эту пору деревья набираются сил и распускают почки. Вот почему берёзы нельзя ранить. Пораненные, они потеряют много сока и могут погибнуть, не распустив листочки. Здоровые же деревья, напитавшиеся живительным сладким соком, пышно зазеленеют и дружно зашумят листвой.

Я сидел на сочной траве у опушки леса и смотрел сквозь зелёное сито густых ветвей в небо. Там высоко-высоко летали ласточки, а здесь без умолку щебетали птицы. Что-то наговаривала пташка, и, не вторя ей, а свою песню пела другая, а там ещё и ещё…

Звенел весь лес, ему отзывался луг, где-то куковала кукушка.

Долго я слушал птиц, вглядываясь в кружево берёз, стоявших вперемежку с елями, соснами, липами. Но певуний найти не мог. Тогда принялся считать разлапистые этажи высокой ели. Скользя глазами вверх по сучьям, насчитал девятнадцать, едва достигнув середины, и бросил.

Рядом росла старая берёза, корявый ствол её обнимала рябина. Вот с неё-то в щель берёзы юркнула птичка, потом другая.

Это оказалась пара синиц. Они работали: без устали приносили корм птенцам.

А певуньи, в слаженном концерте леса и луга, пели и тоже работали у своих гнёзд, а увидеть я их не мог.

Природа была счастлива! Утопая в зелени, пел весь лес, в птичьем пении цвёл луг, с птичьим пением рождались и гасли зори, и всё убаюкивалось в короткие ночи какими-то птицами. В это время человеку не хватало дня, чтобы насладиться природой; он оставался на ночь и, не зажигая костра, слушал соловья.

Спрятавшись под липами в старом саду, я стал наблюдать за дуплом, в котором жили скворцы.

Вначале их не было, но вдруг тревожно закричал скворец, потом другой, третий…

Перелетая с ветки на ветку надо мной, они беспокойным криком старались прогнать незваного гостя. На шум прилетел дрозд, полюбопытствовал, потарахтел с вершины соседнего дерева и улетел.

Скворцы смолкли на минуту и опять подняли тревогу. Откуда-то появился воробей и забеспокоился: «Чив-чив-то, чив…».

Прошло много времени, моросил дождь, скворцы волновались и всё ещё держали принесённый корм в клювах.