Каждый раз она заранее продумывает, что и как сказать. Ведь она достаточно образованна, чтобы поддержать любой разговор. Но как только доходит до дела, она все забывает, начинает путаться. А Георг наслаждается ее смущением и сразу принимает насмешливо-покровительственный тон, как взрослый, опытный, все знающий человек в беседе с ребенком. Рут видит его пренебрежение и смущается еще больше. Откуда берется это идиотское волнение? Чтобы спастись, она пытается перевести разговор на музыку, тут она понимает больше и чувствует себя гораздо увереннее, чем Георг. Но он избегает серьезных разговоров и продолжает шутить.

Ночью, лежа в кровати, Рут не может себе простить, что вела себя так глупо. Она вспоминает каждое слово, вспоминает шутливые вопросы Георга и свои неудачные ответы. Ей в голову приходит множество блестящих ответов и колкостей. Найди она их тогда, сразу, она бы сбила с него спесь. Но от смущения она несла какую-то чушь, а он смотрел на нее, как на тупую овцу. Рут с ненавистью щиплет себя в наказание за собственную глупость. Ну как же ему понравиться? Она штудирует книги по мужской и женской психологии, одевается, как героини романов, по рекомендации дамских журналов использует духи, которые привлекают мужчин, голодает, чтобы хоть чуть-чуть похудеть, меняет прически. По ночам она просит Бога, чтобы Он дал ей ума понять, как понравиться любимому человеку.

— Ну что еще мне сделать? — спрашивает она Бога, когда читает вечернюю молитву.

Не меньше, чем Рут, об этом размышляют ее родители, не спят ночами.

— Ума не приложу, что делать, Шлоймеле, — говорит Ита, лежа в кровати. — Девочка совсем извелась, Соломон.

— Из-за такого скота, такой дряни, — отзывается Шлойме-Соломон.

Он оскорблен еще сильнее, чем сама Рут: невесть кто осмелился пренебречь его дочерью. Почему хорошие, умные, красивые дети остаются несчастными? А самая хорошая — его Рут. Сколько книжек она читает, страшно сказать. Но это ерунда по сравнению с тем, как она играет на пианино. Он нанимал для нее лучших учителей, великих пианистов в пелеринах, с длинными волосами, как на картинах рисуют. Лучший инструмент купил. Уму непостижимо, как его Рут, такая умная, добрая, красивая, может кому-то не понравиться.

Чего только он не перепробовал.

Когда Ита впервые рассказала, что Рут влюбилась в Георга, Соломон был и огорчен, и обрадован. С одной стороны, ему было неприятно, что дочь потеряла голову из-за такого спесивого ничтожества, как сын Довида Карновского. С другой стороны, это хорошо, что жизнь опять свела его с Карновским. Как матерый торговец, который знает, что нет ничего сильнее денег, он уверен, что приданым уломает молодого Карновского, понравится это его отцу или нет. Он готов дать очень хорошее приданое, подыскать молодым жилье, обставить его лучшей мебелью, как может только он, Соломон Бурак. Заранее уверенный в своей победе, он уже был горд тем, что сделает зазнайку Карновского своим сватом. Осуществлять свои планы Соломон начал с того, что устроил пышный праздник, когда Рут окончила лицей. Он пригласил всех, с кем вел дела, позвал всех друзей и подруг дочери, нанял повара и официантов из лучшего ресторана, где знают толк в еврейской кухне. Дом утопал в цветах. Украшением вечера был учитель музыки: волосы до плеч, борода — настоящий артист. Новый «Бехштейн», подарок к окончанию лицея, сверкал черным лаком в ярко освещенном зале. Одними из первых были приглашены Лея Карновская и ее сын Георг, Рут сама их пригласила. Соломон Бурак думал, что на вечере, когда Рут с учителем будут играть для гостей на новом рояле, он по-дружески обнимет Георга за талию и поговорит с ним по душам.

— Червонец туда, червонец сюда, — скажет он, — было бы счастье.

Но Георг не пришел. Все приличные люди пришли, и Лея Карновская пришла, а тот, ради кого все затеяли, — нет. Только прислал длиннющую телеграмму с поздравлениями и лучшими пожеланиями. Когда гости ушли, Рут разрыдалась.

— Да плюнь ты на него, доченька, тыщу раз плюнь, — утешал ее Соломон. — Найдем кого получше, уж поверь.

Назло Карновским он готов был расшибиться, но найти такого жениха, что весь Берлин помрет от зависти. Хочет торговца, будет ей торговец, хочет образованного, адвоката, доктора, да хоть профессора, будет ей такой образованный, что образованнее не бывает.

— Не плачь, глупенькая моя, — говорил он, целуя Рут в мокрые глаза. — Дочь Соломона Бурака не должна плакать.

А как ей не плакать? Не надо ей ни приданого, ни подарков, ни профессоров. Ей нужен только он, Георг Карновский, который так ее унизил.

— Что сделать, чтобы он меня полюбил? — спрашивает она у матери. — Ну что, мама?

У Иты Бурак нет ответу.

Соломон Бурак не сдается. Он знает: время — лучший доктор, все вылечит. Чтобы развлечь Рут, он устраивает вечеринки и приглашает на них самых приличных молодых людей, каких только может отыскать.

Танцуя с Итой, он не спускает глаз с дочери, следит за ее лицом, за каждым движением.

— Ну что, Ита, — тихо спрашивает он жену, — как там дела?

— Никак, Шлойме, — озабоченно отвечает Ита, продолжая танцевать.

Когда Рут начала терять аппетит и перестала выходить на улицу, Соломон Бурак решился пожертвовать честью порядочного торговца. Ничего не сказав дочери, не посоветовавшись с женой, он вознамерился пойти к Довиду Карновскому и откровенно с ним поговорить. Он не сомневался в достоинствах дочери, был уверен, что ни один молодой человек не может остаться к ней равнодушным, а значит, во всем виноват не Карновский-сын, а Карновский-отец. Этот надутый индюк думает, что они ему не ровня. По опыту Соломон знал, что лучший способ одолеть врага — это купить его и сделать другом. И вот однажды вечером, не сказав никому ни слова, он надел темный костюм и черные туфли, придававшие ему солидный вид, и отправился к Довиду Карновскому на Ораниенбургер-штрассе.

На дрожащих ногах, вытирая пот со лба, всегда уверенный в себе Соломон Бурак поднялся по лестнице в квартиру Карновских. Он даже на несколько секунд задержался перед дверью, раздумывая, позвонить или нет, словно нищий, пришедший за подаянием. Все-таки позвонил. Ради дочери он готов пойти на любые унижения. Ожидая Карновского в кабинете, он закурил сигарету, сделал несколько затяжек, бросил ее, закурил другую. Со всех стен на него смотрели корешки книг. Невозможно было поверить, что человек за всю жизнь успеет прочитать хотя бы десятую часть этого количества, и Соломон решил, что Карновский накупил книг просто из тщеславия, чтобы показать свою ученость. И все же перед книгами он оробел еще больше.

Когда Довид Карновский, с бородкой клинышком, в сюртуке, стремительно вошел в кабинет, Соломон поклонился, тут же подумал, что поклонился слишком низко, и от смущения поклонился еще раз. Карновский был вежлив, но холоден. Презрение к невежде лежало на его скуластом лице. Он прекрасно помнил Соломона Бурака, но сделал вид, что позабыл, как его зовут.

— Мы, кажется, знакомы. Простите, как ваше имя?

— Соломон Бурак, Шлойме Бурак, если угодно, — промямлил владелец магазина. — Ваш земляк, то есть вашей Лееле…

— Конечно, конечно, герр Бурак. Чем могу служить? Садитесь, пожалуйста.

Соломон Бурак был слишком взволнован.

— Я лучше постою, герр Карновский. Знаете, как говорят у нас, коммерсантов, лучше хорошо стоять, чем плохо сидеть. Хе-хе-хе…

Карновский не улыбнулся шутке. Поглаживая бородку, он ждал, когда гость перейдет к делу. Соломон совсем растерялся. Ему всегда было проще говорить с шутками, пословицами и поговорками, чем в серьезном тоне. В горле пересохло. Он откашлялся, сглотнул слюну и наконец заговорил о том, ради чего пришел.

Путаясь и повторяясь, с лишними подробностями, без конца передавая, что он сказал жене, а что жена сказала ему, прыгая с пятого на десятое, он выложил Довиду Карновскому, что привело его сюда.

Довид Карновский слушал, не перебивая, хоть и терял терпение. Когда Соломон повторял: «А я говорю Ите», «А Ита мне и говорит», он испытывал большое желание спросить: «А мне-то какое дело, что вы там друг другу говорили? Давайте наконец по сути». Однако он сдерживался, потому что молчание приличествует мудрым и потому что перебивать некрасиво.