В небольшой гостиной собрались М.П. Погодин, С.П. Шевырев, С.А. Соболевский, братья Киреевские, братья Хомяковы.Все «пришли спозаранку и с трепещущим сердцем ожидали Пушкина. В двенадцать часов он является…» – записал Погодин в своем дневнике. И началось…

Наряжены мы вместе город ведать,

Но кажется, нам не за кем смотреть.

Москва пуста…

Сидели вокруг стола, Пушкин стоял, держа в руке листки. Его ожидали, а теперь слушали «с трепещущим сердцем». Мы и сейчас, восстанавливая в воображении эти знаменательные минуты, не остаемся равнодушными: нам шире открывается непреходящее значение «Бориса Годунова», чем предчувствовали его друзья, присутствовавшие на чтении… Мясницкая улица была дорога поэту. Он вспоминал ее в «Дорожных жалобах»:

То ли дело быть на месте,

По Мясницкой разъезжать,

О деревне, о невесте

На досуге помышлять!

Шутливый тон маскировал тоску, лежавшую у него на душе. Стою перед домом Веневитинова и гадаю: за которым из окон сидели московские друзья и знакомые поэта в тот день, почти полтораста лет до нас, когда впервые прозвучали строки, всем нам теперь знакомые с детства и сопровождающие нас через всю жизнь? Пушкин, Пушкин… Слава его имени осветила, как лучом, путь нашего общества. Счастлив и горд своей принадлежностью к его народу. Вероятно, в тот день друзья засиделись у Веневитинова допоздна, потом кто-нибудь отвозил Пушкина домой на своих лошадях. Из переулка экипаж свернул на Мясницкую по направлению к Лубянской площади. Поэт плотнее закутался в шинель и из-за поднятого воротника оглядывал булыжную мостовую, паперть Гребневской церкви с толпящимися вокруг нищими и бродяжками, редких прохожих, обывательские дома на запоре… Все ему знакомое и понятое им, как никем: что есть русские и русский характер, Пушкин знал, как никто больше!

Архитектор Афанасий Григорьев

Я вглядываюсь в фотографию Афанасия Григорьева, сделанную в последние годы жизни. Суховатое бритое лицо, усталое и сосредоточенное, как у людей, не знающих праздности. Он в глухом сюртуке, на шее орденский крест, вдоль подлокотников кресла – слегка тронутые возрастом руки, с чуть согнутыми пальцами, точно готовые всякую минуту взяться за карандаш и кисть. Основное впечатление, пожалуй, – терпеливый, настойчивый характер, подчиняющий себе обстоятельства и удачу, умение идти к цели. И в самом деле, этот человек мог, перефразируя поговорку, сказать, оглянувшись на длинный пройденный им путь, что «талант и труд – все перетрут».

«Лета 1804 года августа 24 дня я, генерал-майор и кавалер Николай Васильев сын Кретов отпустил вечно на волю крепостного своего дворового человека Афанасия Григорьева, холостого… записанного за мной Тамбовской губернии Козловского округа в слободе Васильевской, и вольно ему с сею отпускною жить, где пожелает…» Гадать ли, как сложилась бы судьба этого дворового человека, не обрати его помещик, выдающийся участник Отечественной войны, внимание на способности своего крепостного и не дай ему впоследствии «вольную». Афанасий Григорьевич Григорьев, будущий крупный архитектор, внесший немалый вклад в строительство послепожарной Москвы, родился в 1782 году, за восемь лет до того, как Радищев опубликовал «Путешествие из Петербурга в Москву».

«Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человеческими уязвлена стала». Так начал он свою знаменитую книгу, в которой речь шла именно об утеснениях и угнетенном положении русских мужиков, плотью от плоти которых был Григорьев, росший, несомненно, в уверенности, что он всего только Афонька, которому всю жизнь прислуживать барину да получать тычки…

Сведения о ранних годах Григорьева, проведенных им в деревне, отрывочны и скупы, однако, задумываясь над его наследием, приходишь к заключению, что усадебная обстановка оказала значительное влияние на будущее творчество архитектора. Да, были тяжкие и уродливые стороны жизни, бесправие и жестокость, но наряду с этим – цвела и благоухала благодатная природа Средней России, жили в деревне поэтические предания старины, и была непреходящая красота стильных усадеб, какие строили тогда в своих вотчинах душевладельцы под влиянием прекрасных форм и хорошего вкуса, привитых русскому зодчеству замечательными отечественными архитекторами второй половины и конца XVIII века. Впоследствии в лучших работах Григорьева скажутся запомнившиеся с детства уют и изящество помещичьих домов, где за скромным портиком и колоннами фронтона были расписанные и вылепленные доморощенными художниками плафоны и фризы, воспроизводившие в малых размерах великолепие столичных дворцовых интерьеров.

Еще мальчиком Афанасия Григорьева отвезли в Москву. Там ему суждено было прожить всю долгую жизнь, полностью посвященную архитектурным трудам. Их значение вполне оправдывает наше желание спустя два столетия после рождения Григорьева напомнить об этом удивительном крестьянском сыне.

В Москве мальчика поместили в дом архитектора И. Д. Жилярди, и он рос вместе с его сыном, Дементием, ставшим впоследствии знаменитым строителем Москвы, одним из самых выдающихся представителей блестящей школы Казакова, создавшей тот московский ампирный стиль, произведениями которого мы восхищаемся поныне. Юноши, по всей вероятности, дружили: начав работать одновременно, они потом долгое время служили бок о бок в одном ведомстве. В семье Жилярди позаботились об образовании молодого Григорьева: его определили в Кремлевскую архитектурную школу при Экспедиции Кремлевских строений. Ученики этой школы считались на службе и проходили практику: уже в 1803 году Григорьев числился помощником Жилярди-отца. Именно у него в доме юноша приобщился к архитектуре, там пристрастился к рисованию, и весь его дальнейший жизненный путь – естественное следствие раннего соприкосновения с искусством, совпавшего с природными способностями и вкусами юного Григорьева.

Однако Жилярди-отец рано отправил своего сына в Италию, откуда тот вернулся с дипломом Миланской академии, тогда как Григорьеву не довелось учиться за границей, и свое недюжинное мастерство и основательные знания он вынес из прилежного изучения приемов и практики отечественных архитекторов. В 1803 году был принят проект Джакомо Кваренги для Странноприимного дома Шереметева – нынешнего Института скорой помощи имени Н.В. Склифосовского. Теперь по материалам архивов установлено, что «прожект» Кваренги рисовал в 1804 году Григорьев; в 1807 году он уже числился архитектурным помощником.

Сохранились документы, указывающие на то, что в 1805 году отпущенный к тому времени на волю двадцатитрехлетний Григорьев поступил на казенную службу, а до этого принимал участие в работах Жилярди-отца. Через три года молодого человека назначают помощником архитектора Воспитательного дома, затем он становится архитектором ряда городских больниц, находившихся в ведомстве императрицы Марии, в котором он прослужил многие годы совместно с Дементием Жилярди в должности его помощника – как-никак, заграничный диплом ставил того в преимущественное положение…

Григорьев принимал участие в строительстве самых выдающихся построек Жилярди – знаменитого Конного двора в усадьбе Голицыных Кузьминки, Опекунского совета на Солянке и других зданий. За Опекунский совет Григорьев был награжден золотой табакеркой и годовым окладом. Вполне обоснованно предположение, что Жилярди, в качестве непосредственного начальника Григорьева, подписывал ряд его самостоятельных проектов.

Прежде чем перейти к работам Григорьева, развернувшимся в основном после 1812 года, скажем, дабы больше не возвращаться к его биографии, что служил он успешно – с годами повышался в чинах, так что к концу жизни стал «статским советником и кавалером», то есть достиг на гражданской службе того, что бывший его владелец генерал Кретов заслужил на военной. Кстати, чин и ордена давали Григорьеву и его детям потомственное дворянство – он стал принадлежать тому же сословию, что и его прежний барин! Приобретя известность, Григорьев выполнил много частных заказов, участвовал во всяких строительных комиссиях и комитетах, познал при жизни и почет и признание, пользовался значительным достатком. Из записи в его расходной книжке известно, что им в 1828 году было уплачено четыре тысячи рублей за вольную сестры. Григорьев выстроил себе небольшой особняк, который и сейчас можно видеть на улице Мархлевского, но позднейшие перестройки делают его неузнаваемым. Не осталось и признаков известного по авторскому чертежу типично «григорьевского» фасада, уравновешенного и тактично декорированного. В этом доме Григорьев и умер в 1868 году, на восемьдесят седьмом году жизни. Один из его сыновей сделался архитектором, другой – живописцем, причем отец руководил ими и, когда они стали взрослыми, давал советы, любил рекомендовать книги. Страстный рисовальщик, он и детям сумел внушить любовь к карандашу и кисти. После Григорьева остались книги, коллекция рисунков и эстампов, которые он собирал всю жизнь.