— Как убит часовой? — спросил я.

— У него перегрызено горло. По-видимому, это японский способ… Должно быть, пленник позвал часового и тот отворил дверь комнаты; японец набросился на него, загрыз, переоделся в его платье — и был таков.

— Печальная история, — сказал я, — тем более печальная, что ушел не слуга, а сам Вами, японский аэрадмирал, опаснейший из наших противников… Я видел труп расстрелянного японца — это не Вами. Очевидно, они поменялись платьем. Но как же за ними не следили? Где они сидели? В тюрьме?

— Нет, в какой-то пристройке подле казармы. Их заперли в комнате, а у дверей поставили часового. Никому и в голову не пришло опасаться какой-нибудь каверзы. Зубастый малый, однако!..

В Оренбурге. «Уральское Эхо». Беглецы. Массовое убийство. Рекогносцировка. Гибель «Донона». Человеческое море. Мрачные предчувствия. Поход. Столкновение с китайцами. Трехдневный бой. Беспомощное положение. Отступление. Смерть Дюбуа.

В два часа пополудни, 3 февраля, поезд, на котором мы ехали в обществе генерала Ламидэ и его штаба, остановился у оренбургского вокзала. Генерал Ламидэ представил меня и Пижона главнокомандующему французской армией, генералу Ламуру, который передал нам телеграмму от г. Дюбуа. Патрону пришла в голову блестящая мысль: издавать специально для армии листок «Эхо Урала», для чего он даже прислал нам из Петербурга вагон со шрифтом и другими материалами для оборудования типографии. Листок должен был выходить три раза в неделю и раздаваться солдатам даром.

— Недешево это ему обойдется, — заметил я. — Зато какая услуга для армии!

— И какая реклама для «2000 года»! — добавил Пижон. — Наш владыка не только щедр и великодушен, но и сметлив…

Мы немедленно занялись этим делом и спустя несколько дней имели удовольствие выпустить первый номер, встреченный общим одобрением. Редакционные обязанности взял на себя Пижон, я же занялся, главным образом, собиранием новостей.

Французская армия в 200 000 человек состояла из восьми корпусов, расположенных по линии Оренбург — Уральск. К северу от Оренбурга нашими соседями были турки.

Китайцы подвигались медленно. 7 февраля их разведчики были замечены около Томска, Каркаралинска и в Голодной Степи. Столкновения с передовой линией европейской коалиции можно было ожидать уже в самом начале марта.

Г. Дюбуа прибыл 10 февраля и остался очень доволен нашей энергией: к его приезду вышел уже второй номер «Эха».

Оставшиеся части войск постепенно присоединились к армии; поезда ежедневно приносили тысячи солдат; 11 февраля явилась воздушная эскадра из 16 аэрокаров.

Наконец, показались и первые признаки китайского нашествия. Однажды утром, 17 февраля, несколько казаков-разведчиков примчались из степи, с криком: «Китайцы идут!»

Но это были еще не китайцы. Толпы кочевников, не пожелавших подчиниться китайцам, бежали перед наступавшими полчищами, рассчитывая найти убежище в России. Беднягам, однако, приходилось горько разочаровываться. На запрос главнокомандующего, принимать ли этих беглецов, из Петербурга был получен ответ: ни под каким видом не пускать их за Урал, хотя бы пришлось отражать оружием; отвечать им, что в России нет свободных земель.

Разоренные, ограбленные китайцами, лишившиеся своего главного богатства — скота и лошадей — беглецы видели себя в безвыходном положении. Иные плелись обратно, другие, после бурных просьб, требований, приставаний, как-то странно успокаивались и кончали самоубийством: резали своих детей, потом себя… Особенно памятна мне одна сцена, дикая, безумная и жестокая, возможная, я думаю, только среди азиатских народов. Однажды целое племя, в две тысячи душ мужчин, женщин и детей, явилось с намерением перейти Урал. Но местный казачий атаман заявил им (генерал Ламур, утомленный печальными сценами, отказался от всякого вмешательства в это дело и предоставил ведаться с беглецами русским), что не пустит их за реку. Целый день продолжались переговоры; наконец, к вечеру кочевники покорились судьбе. Они шли на свою стоянку, в полумиле от берега. Я не поверил, когда на мой вопрос, что же они намерены делать, атаман ответил, что, по предложению старика-вождя, они решили предпочесть смерть всем этим бедствиям. Однако, это была правда. Целую ночь из лагеря беглецов доносились стоны, вопли, дикие завывания, ружейные выстрелы. К рассвету эти зловещие звуки стали затихать, потом совсем смолкли. Офицеры, а с ними и я, отправились посмотреть, что там делается. В лужах крови, окрасивших снежную поляну в алый цвет, трупы детей, женщин, мужчин, дряхлых стариков и малых младенцев лежали грудами. Из двух тысяч трехсот человек не осталось в живых ни души — никого, кроме старика вождя. Он медленно обходил это поле смерти, как будто желая проверить, все ли его соплеменники исполнили принятое решение. Потом поднялся на груду трупов, обвел кругом глазами, увидел нас… Глаза его загорелись, седая борода затряслась, он грозил нам кулаком и что-то кричал на непонятном для нас языке, указывая на горы трупов… Казалось, он возлагал на нас ответственность за кровь своего народа… Потом взмахнул ножом, и повалился навзничь с перерезанным горлом.

Так смерть и опустошение предшествовали китайским полчищам задолго до их появления — и чувствовалось, что надвигается что-то действительно грозное, не сулящее добра цивилизованной Европе.

Наконец — это было 28 февраля — грянул гром. «Китайцы идут!» — на этот раз слухи не были преждевременными. Китайский авангард находился в пяти днях пути, то есть в полутораста километрах от Оренбурга. По сведениям из других армий они двигались с замечательной регулярностью по линии почти в 2000 километров длиной. В один и тот же день их заметили в Самаре, в Тобольске, в Омске, по всему течению Иртыша. Это была северная лавина; другая, южная, надвигалась на нас через Тургайскую степь.

Генерал решил отправить на рекогносцировку несколько аэрокаров. Мне разрешено было поместиться в гондоле «Монблана». Эти аэрокары были снабжены аппаратами для «видения на расстоянии». После долгих попыток, эта проблема, давно занимавшая техников, была, наконец, решена практически. Изображение ландшафта, проектируемое при помощи стеклянной чечевицы на селеновый диск, вставленный в гальваническую цепь, сопровождается быстро сменяющимися токами различной силы, соответственно яркости лучей, дающих изображение. Превращаясь в волны Герца, тоже соответственной амплитуды, они вызывают в батарее приемной станции такой же точно силы токи, действующие, при посредстве струнного гальванометра, на экран, заслоняющий от глаза наблюдателя какой-либо источник света, например, электрическую лампу. Благодаря этому приспособлению, в глаз наблюдателя проектируются последовательно от лампы такие же точно лучи света, какие падают от самого ландшафта на селеновый диск. Но так как смена токов происходит быстрее, чем глаз может зафиксировать впечатление от нее (несколько тысяч в секунду), то он разом, сливая их в одно впечатление, воспринимает лучи от всех точек ландшафта — то есть, видит этот ландшафт как если бы смотрел на него непосредственно.

Таким образом, наш генерал, оставаясь на главной квартире, мог видеть местность, которую мы обозревали с аэрокара.

Эту премудрость объяснил мне Пижон, хорошо знакомый со всеми этими вещами — прибавив, что идея аппарата дана французом Секленом еще лет тридцать или больше тому назад. Но много времени прошло, пока ее удалось осуществить практически и связать с беспроволочным телеграфом.

Я плохо уразумел его объяснение: может быть, читатель поймет лучше?

Итак, мы полетели навстречу надвигающемуся Китаю.

Да, он действительно надвигался. Пришлось убедиться, что это не сон, не бред, что этот кошмар реален…

Сначала мы заметили на горизонте сплошную черную линию. Мы понеслись к ней навстречу, поднявшись из предосторожности на шестьсот, потом на тысячу, на две тысячи метров в высоту.