Когда я наконец очнулся, то заметил позади себя слабый луч света. Вернувшись, я нашел ту самую лестницу, освещенную слабым сиянием зари. Я поднялся по ней, благополучно достиг своей каморки, бросился на каменное ложе и сразу же провалился в сон, который правильнее было бы назвать мертвым оцепенением.

Когда наконец я открыл глаза, я увидел Джоба, он уже успел оправиться от лихорадки. В слабом дневном свете, который просачивался через окошко вверху, он, за неимением щетки, вытряхивал мои одежды, аккуратно их сворачивал и складывал у меня в изножье. Покончив с этой работой, он достал из моей сумки дорожный несессер, открыл его и положил рядом с одеждами. Затем, опасаясь, по всей видимости, как бы я случайно не спихнул несессер, переложил его на леопардовую шкуру, расстеленную на полу, отошел шага на два и обозрел плоды собственного труда. Они, эти плоды, показались ему, вероятно, неудовлетворительными, он закрыл сумку, прислонил ее стоймя к задней ножке каменного ложа и водрузил несессер сверху. Посмотрев на кувшин с водой для умывания, он внятно пробормотал: «В этой поганой дыре нет даже горячей воды; бедные дикари пользуются ею лишь для того, чтобы варить друг друга», — и глубоко вздохнул.

— В чем дело, Джоб? — спросил я.

— Извините, сэр. — Он притронулся к волосам. — Я думал, вы спите, сэр. Вид у вас такой усталый, будто вы всю ночь не спали.

Я ничего не ответил, лишь застонал. Да уж, ночь я провел такую, что не приведи Господь!

— Как мистер Лео, Джоб?

— Все так же, сэр. Ежели он не пойдет скоро на поправку, дело — швах, сэр. Должен вам доложить, эта дикарка Устане ходит за ним не хуже христианки. Все время рядом с ним, а меня и близко не подпускает. А ежели я и сунусь, смотреть страшно: волосы — торчком, да так и сыплет ругательными словами. Конечно, я ихнего дикарского языка не знаю, но ясное дело, это ругательства — уж больно вид у нее злющий.

— И как же ты поступаешь?

— Этак учтиво кланяюсь и говорю: «Молодая женщина! Я не знаю, да и не хочу знать, каково твое положение, должен, однако, тебе сказать; пока сам на ногах, я буду исполнять свой долг перед больным хозяином». А она и слушать ничего не желает, все сыплет ругательными словами. Прошлой ночью и того хуже: сунула руку под этот балахон, который она носит, и вытащила кривой нож; пришлось и мне достать револьвер. Ходили мы, ходили кругами, да вдруг она возьми и расхохочись. Виданное ли это дело, чтобы христианин терпел такое поругание от дикарки, будь она самая что ни на есть раскрасавица?! Но ежели уж мы такие олухи, — на этом слове Джоб сделал сильное ударение, — что забрались в невесть какую глушь, то пенять, кроме как на себя, не на кого. Это нам божья кара, сэр, право слово, божья кара, только она еще вся до конца не исполнилась, а когда исполнится, нам уже никогда не выбраться отсюда: так и будем торчать всю жизнь в этих чертовых пещерах, где полным-полно покойников да и всякой нечисти. А теперь, сэр, с вашего разрешения я пойду посмотрю, не сварился ли бульон для мистера Лео, ежели, конечно, эта дикая кошка меня подпустит. Не пора ли вам вставать, сэр, уже десятый час.

После бессонной ночи я был в довольно угнетенном состоянии духа, и слова Джоба отнюдь не прибавили мне бодрости; тем более, что звучали они с достаточной убедительностью. Учитывая все обстоятельства, вряд ли нам удастся хоть когда-нибудь выбраться отсюда. Даже если Лео выздоровеет, даже если Она согласится нас отпустить, а это очень и очень сомнительно, даже если Она не «разразит» нас в приступе ярости, даже если мы избежим раскаленных горшков, мы все равно не сможем отыскать обратный путь через обширнейшие, простирающиеся на десятки и десятки миль болота — более непроходимое препятствие, чем любое, воздвигнутое фортификационным гением человека. Оставалось одно — подчиниться воле судьбы; сам я, во всяком случае, был очень заинтригован всей этой таинственной историей и, несмотря на расшатанные нервы, только и мечтал об удовлетворении своего любопытства, даже ценою жизни. Да и какой человек со склонностью к психологическому анализу не захотел бы — при благоприятных обстоятельствах — глубже изучить характер женщины, столь необыкновенной, как Айша? Страх, который неизбежно сопутствует подобному желанию, только придавал ему остроту; я должен был признаться самому себе, что даже сейчас, в отрезвляющем свете дня, она сохраняла для меня незабываемое очарование. Та ужасная сцена, которую я наблюдал ночью, не могла исцелить меня от безумства: если уж говорить правду, я не исцелился от этого безумства по сей день.

Одевшись, я отправился в комнату, которая служила нам трапезной. Глухонемые девушки подали завтрак. Подкрепившись, я зашел к бедному Лео: он был все еще в бреду и не узнал меня. Когда я спросил Устане о его состоянии, она только покачала головой и расплакалась. Видно было, что у нее не остается почти никакой надежды; и вот тогда я решил во что бы то ни стало добиться, чтобы его осмотрела Она. Конечно же, она может вылечить его, если захочет, — так, по крайней мере, она сказала. Вошел Биллали и, глядя на больного, тоже покачал головой.

— Ночью он умрет, — сказал старик.

— Да спасет его Господь! — ответил я с тяжелым сердцем и отвернулся.

— Та-чье-слово-закон призывает тебя, мой Бабуин, — сказал Биллали, когда мы отошли к дверному проему, — но заклинаю тебя, мой дорогой сын, будь поосторожней. Вчера ты не подполз на животе, а подошел к Ней; уж не знаю, почему она не разразила тебя. Сейчас она восседает в большом зале, вершит суд над теми, кто пытался убить тебя и Льва. Пошли же, мой сын, да побыстрее.

Я последовал за ним по коридору.

В большую центральную пещеру целыми толпами входили амахаггеры в полотняных одеждах и леопардовых шкурах. Вместе с ними мы пошли вдоль пещеры, которая тянулась далеко в глубь горы. Ее стены на всем своем протяжении были изукрашены искуснейшей резьбой; через каждые двадцать шагов в обе стороны под прямым углом отходили коридоры; все они, как объяснил Биллали, ведут к усыпальницам, высеченным в толще горы «теми, кто был задолго до нас». Никто, по его словам, не бывает теперь в этих усыпальницах, и сознаюсь, я порадовался при мысли о том, какие возможности для археологических изысканий открываются передо мной.

Наконец мы достигли конца пещеры, где находился точно такой же каменный помост, как и тот, стоя на котором мы сражались с амахаггерами, из чего я заключил, что эти помосты используются как алтари для отправления религиозных, а также, и не в последнюю очередь, погребальных обрядов. По обеим сторонам помоста начинались коридоры; как сообщил мне все тот же Биллали, они вели к усыпальницам. «Здесь, — добавил он, — несчетное множество мертвецов, и почти все они очень хорошо сохранились».

Перед помостом уже скопилась огромная толпа мужчин и женщин; все они стояли с таким убийственно мрачным видом, что за пять минут нагнали бы тоску на самого Марка Тэпли. На самом помосте возвышался массивный трон из черного дерева, инкрустированного слоновой костью, с сидением из волокнистой ткани и подставкой для ног.

Послышался громкий крик: «Хийя! Хийя!» («Она! Она!»), все разом повалились на пол и лежали, как убитые; один я остался на ногах, как одинокий воин на поле кровавого побоища. Из прохода слева длинной вереницей потянулись телохранители, они выстроились по обеим сторонам помоста. За ними последовали около двух десятков глухонемых мужчин и столько же глухонемых женщин со светильниками в руках. И наконец появилась высокая фигура, с головы до пят закутанная в белые покрывала, — то была сама Хийя. Она взошла на помост и уселась на трон.

— Иди сюда, о Холли, — позвала она меня. — Сядь у моих ног. Сейчас я свершу суд над теми, кто хотел тебя убить. Прости, если моя греческая речь подобна спотыкающемуся хромцу, протекло так много времени с тех пор, как я слышала ее звуки, мой язык плохо мне повинуется.