Колька дядю Васа за руку крепко держит, не дрожит рука, так рядом и умрут сейчас.

Крикнул сердито поляк, схватил Кольку за ворот, рванул рубаху, заругался. Колька крепче звезду к груди прижал.

— Шпионы большевистские, ждете… — орал поляк, — вот я вам покажу, дождетесь, сказывайте все, — а что тут сказывать, лучше молчать.

Зубами даже скрипнул поляк, ударил кулаком дядю Васа по лицу, шатнулся тот, на ногах все-таки удержался.

— Молчите, заговорите сейчас, — вытащил револьвер, взмахнул — сейчас конец.

Затопали по дороге, закричали, обернулся вдруг солдат, зубы оскалил, от страха забыл, видно, про все, рванулся к коню — трах, посыпалось горохом, упал в траву, до дороги не добежал.

А там уже русские слова, русское «ура».

Стоят дядя Вас с Колькой, крепко взявшись за руки, говорить не могут, спасены, спасены.

Дядю Васа и Кольку отправили в штаб дивизии. Поверить невозможно, что кончились все муки, что опять среди своих, родных, милых, что нечего больше таиться и дрожать.

Колька глаза иногда закрывает и опять открывает, чтобы понять, не сон ли это чудесный. Нет, не сон. Светит солнце, зеленеет трава, везет их на телеге курносый широколицый красноармеец, и звезда красная свободно победно поблескивает на его рваной, потрепанной фуражке. Нет не сон.

А дядя Вас лежит на телеге, растянувшись, глаза закрыл, лицо посинело — сморило, видно, ведь не легко дался плен и бегство!

Когда приехали в штаб дивизии, дядя Вас подняться сам не мог, пришлось его прямо в госпиталь нести, но доктор успокаивал, что болезни опасной нет, просто лихорадка, а впрочем, может быть, и тиф.

Запечалился Колька, все как-то не так без дяди Васа: и солнце не так ярко светит и щи солдатские не так вкусны.

Прибежал красноармеец звать Кольку к комиссару дивизии.

В избе за столом сидел совсем молодой еще человек в кожаной куртке, стал обо всем расспрашивать подробно, как вперед в местечко забрались, да какой дорогой, что в местечке делается, много ли польских войск, как назад добежали, обо всем расспросил, пальцы покусывал, думал о чем-то.

Колька толково обо всем доложил, ничего не забыл.

— Молодец паренек, — сказал комиссар, лоб нахмурил, за ухом почесал, обдумывал что-то. — Вот если бы нам этой дорогой сотню-другую кавалерии пустить, да прямо в тыл! — здорово бы вышло, — как бы вслух подумал.

— Вот только с дороги-то не сбиться.

— Дорогу я хорошо помню, нигде не собьюсь, — заторопился Колька.

— Опять к ляхам в гости хочешь, не наскучило еще? Да ты, паренек, удалый, видно сразу, только устал пожалуй.

— Ну вот устал, я хоть сейчас, — загорелся весь Колька, представил радость Дины, всех пленных, а может и с тем, что хлыстом ударил, встретиться придется. Не забыл его еще Колька.

— Ну, хорошо, подумаем еще, как и что, — сказал комиссар, потом позвал красноармейца и приказал:

— Выдать мальчонке все обмундирование Пусть подберет, и портной подгонит. Он заслужил.

Повели Кольку в амбар, долго рылись, самое маленькое все выбрали, а потом кривой пришел портной, мелом почиркал, и к вечеру и штаны и гимнастерка были как по мерке, вот только с сапогами плохо, хлюпают, сколько Колька тряпок не подвертывал, — обещали сшить новые, совсем новые сапоги.

Сбегал в госпиталь Колька. К дяде Васу его не пустили; сказал фельдшер, что лучше, не помрет, а хворать, долго будет, придется в город отправить.

На другой день к вечеру опять к комиссару вызвали. Обрядился Колька по всей форме и на фуражку звезду прилепил, ту самую, что прятал от ляхов на груди, не нужно больше прятать, сияет свободно и радостно.

Комиссар у ворот своей избы стоял, осмотрел Кольку со всех сторон, мотнул готовой:

— Все в порядке, молодец!

Потом лицо его сделалось серьезно, почти сердито.

— Так дорогу помнишь хорошо, не боишься? Дело не шуточное. Двести человек за тобой пойдут, понял?

Закружилась слегка голова у Кольки от волнения, но сказал голосом твердым, будто чужим:

— Дорогу помню, не боюсь.

Комиссар молча кивнул головой, и они прошли на небольшую площадь около сборни. Там уж стояли красноармейцы и сзади лошади у коновязей.

Комиссар откашлялся, потер рукой лоб и сказал:

— Товарищи, у нас есть удачный случай забраться ляхам в тыл. Вот этот мальчонок, вы про него верно слышали, Николай Ступин, знает дорогу и укажет вам, а вы свое дело исполните. Я за вас спокоен.

— Исполним, исполним, — загудели красноармейцы.

— Итак в путь, на коня!

Ловко и быстро, будто заводные игрушки, вскочили солдаты на коней.

Кольке подвели тоже лошадь, поменьше, правда, ростом, чем у всех, но бойкую и красивую. Комиссар подпихнул Кольку, да, впрочем, тот и сам теперь уже не боялся.

— Да, товарищи, — крикнул комиссар, — если какая перепалка — мальчонку берегите.

— Мы его в мешок спрячем, — весело засмеялись красноармейцы.

Засвистели, запели и поскакали из деревни. Колька не отставал, хотя и трудновато было.

Впрочем, по деревне только так весело проскакали, словно на прогулку, а въехали в лес — поехали шагом, потом на круглой лесной поляне совсем остановились с коней слезли, костры развели, стали темноты ждать.

Многие Кольку принимались расспрашивать и о ляхах, и о дороге, и как из плена выбрался.

Чудно было Кольке, что он больше знает, чем эти усатые иные и бородатые мужики.

Когда стемнело— тронулись в путь по узкой лесной дорожке, вытянулись длинной ниткой, а Колька впереди с командиром ехал, всматривался в каждое дерево, в каждый куст.

Теперь ехали без песен и шуток, даже лошади, будто понимая, что опасное дело, ступали осторожно, беззвучно.

Третий раз приходилось Кольке делать эту дорогу. Как по-разному видел он все эти же места, в первый раз, в ту страшную ночь плена, какое тупое отчаяние заполняло все, второй раз, когда крались с дядей Васом, тревожной надеждой билось сердце, а сейчас выпрямился гордо, помнил, что двести человек должен провести по знакомой дороге.

А что если собьется, спутается. Нет…

Напряженно вглядывался в суровую темноту, все замечал, все вспоминал.

Совсем близко объехали деревню, где в плен тогда с Мотькой чуть не попались. Залаяли в деревне собаки, окликнул что-то по-польски, видно, часовой, но свернули на полевую дорожку, по которой бежали с Мотькой, пришпорили коней, только пыль заклубилась.

Так всю ночь скакали, и на самом рассвете закраснели дома местечка.

Колька вытянулся на седле, старался разглядеть все — вон гора, около которой лагерь, вон дом высокий на площади, где палатка Исаака и Дины, взмахнул рукой, так бы и помчался и полетел туда скорей, скорей.

Ехавший рядом с ним начальник отряда дернул за рукав:

— Не торопись, очень, мы сначала разведку пошлем разузнать хорошенько. А ты от меня никуда. Ведь тебя беречь велено.

Спешились, зашли в кусты, ждали вестей дождаться невозможно, шутили, разговаривали красноармейцы, а Колька глаза оторвать не может.

Час или два прошли, светло совсем стало.

По дороге возы ехали, печи в местечке затопили, в колокола зазвонили. Вдруг застучало дробно по-знакомому, как трещотка, близко совсем.

— На коня! — закричал командир.

Колька дернулся тоже, а тот его тяжелой рукой остановил.

— Ты здесь останешься, в резерве. Мы быстро кончим.

Хоть плачь. Вскочили на коней, взмыли пыль столбом, помчались по знакомой дороге туда к Диночке, Мотьке, Исааку, пленным.

Несколько оставшихся с Колькой в резерве красноармейцев досадливо смотрели им вслед.

Громче, громче затрещало около самого местечка, тревога там на узких улицах вспыхнула, улеглась пыль, скрылись всадники за домами.

Колька, как зверь на цепи, ходил между кустов, всматривался, вслушивался, но не увидишь, не услышишь, не узнаешь, что там делается.